Маленькая Марта,
у тебя совсем нет времени, —
столько хлопот по дому,
целый день все крутишься, крутишься, не успеваешь,
а ведь есть еще сад, каменистое поле и скотный двор,
а работники такие нерасторопные,
на них вообще нельзя положиться...

...Мария неспешно голову моет,
струится золотой водопад.

Маленькая Марта,
у тебя нет времени даже поглядеться в зеркало.
Да и то сказать: перед ним все время
торчит Мария.

"Ох, несносная же девчонка!
Досталась сестра, полюбуйтесь!" —
маленькая Марта улыбается,
кудряшки выбились из-под платка,
на фартуке — два новых пятна,
но обед наконец готов.

...Мария неспешно волосы расчесывает, —
рыжая завеса, солнечные блики...

Маленькая Марта
присела наконец отдохнуть,
покрасневшие руки сложены на коленях.
("Надо бы фартук постирать...")
...Что-то там, на пыльной дороге, —
какая-то сияющая точка —
не дает взгляду покоя.
(Что же еще она забыла сделать?)

...Мария умащивает локоны.
Благовония — недельный запас, между прочим! —
разносятся на весь дом.

Входит путник. Тихо просит
разрешения сесть у порога.
Он устал и совсем не сияет,
но вокруг отчего-то
становится сразу светлей.

Марта хочет спросить его: "Кто ты?" —
но свет уже слишком ярок.
"Обед, обед ведь остынет!" —
но что-то мешает дышать.

Мария подходит, садится
у босых ног молчаливого странника,
берет кувшин, омывает
пыль бесконечных дорог.

"Полотенце! Возьми полотенце!" —
наконец выдыхает Марта...

Но не слышит ее Мария,
вытирает страннику ступни
благовонной своею гривой.
Золотой водопад струится,
и все ярче и ярче свет...

Маленькая Марта плачет.

— Я не хочу, чтоб меня воскрешали.
Я не хочу выбираться из тьмы.
Тьма меня держит тысячью маленьких ртов, —
жадных ртов, нежных и мягких.
Не говорите мне: Лазарь, гряди вон".
Я не хочу.
Отпустите меня в мрак пещеры,
Верните мне забытье, мое забытье,
мое не-бытие.
Я не помню солнечный свет. Он жжется.
Он чужд мне — тому, который
Лазарем звался когда-то.
      Лазурь
                        тоже
                                      жжется.
Уберите от меня ваше небо!
Я закутан в покров, в пелену,
я в плену темноты, немоты…
Не трогайте! Не терзайте меня!
Зачем вы хотите откатить камень от входа?
Зачем эти звуки, эти нестройные голоса
заполняют мою тишину?
И особенно — э т о т голос, он режет, как луч,
он ярок невыносимо, он раскаленным звоном
вонзается в мозг:
"Встань, Лазарь, встань и иди".
О заставьте, заставьте замолчать
этот голос!..

Смирившись, Лазарь молча встает
и делает шаг прочь из пещеры.
Голос-луч серебряной нитью
взрезает пространство.
Голос ширится, наполняясь
светоносной безжалостной силой,
солнце вибрирует в такт биениям сердца.
— Сердца? Какого? Я не хочу!
— Встань! Встань и иди!

…Пошатнувшись, фигура в белом
головой задевает за каменный свод.
Еще один шаг. И еще.
Белый контур оправлен/оплавлен сиянием неба.

— Он вернулся! — кричат все вокруг.
— Он вернулся!

— "Мариам, Мариам..."
— Кто? Кто зовет меня, кто?

"В темноту, в немоту
первозданного лона,
где грота дремота,
где корни и крона,
водопада прохлада...
В сумрак знакомый
старого сада
вернуться с тобой,
Мариам..."

Она встает. Подходит к окну. —
Никого.
Лишь ветер — весенний, теплый
ставней скрипнул, коснулся щеки
и вот-вот загасит светильник.
Она ждет, взгляд уставив во тьму.
Цвета сумерек тени
залегли вокруг глаз.

"Мариам, Мариам,
впусти меня, Мариам..."
— Кто ты, летящий в ночи
мимо незримых огней?
Кто ты, вздымающий пепел
лепестков нездешней весны?
Кто ты? Зачем
снова тревожишь меня?

"Мариам, Мариам", — голос шепчет в ночи.
А Иосиф молчит, отвернувшись к стене,
делает вид, что не слышит.
Только наутро опять
молотком по доске так шарахнет,
что вздрогнет весь дом.

"Мариам, Мариам,
зачем боишься меня?
Вот ложе твое.
Зачем не хочешь уснуть?"

Плеск крыл голубиных... рядом совсем...
Жарко, душно, невмочь...
И тяжелеют веки,
              и ночное плавится небо,
                                  невесомой становится плоть...

                                                                                                                                                      ...И —
                                                                                                                                        хоралом
                                                                                                                            огненным,
                                                                                                              тысяче-
                                                                                                  струнным,
                                                                                        миллионно-
                                                                              голосым
                                                                      вонзаются
                                                                                      в душу
                                                                            отверстую
                                                                звезды.

                      —    Что это?  Что? Иосиф, где ты?
    —    Помоги!.  —    Но  крик  Мариам    беззвучен,
                            и  дрожь  не  унять,  не  унять...

                  ...Белое
                                утро.
                                            Стук
                                                        молотка.
                                                                    И молчанье.
                                                                                Молчанье,
                                                                                            в котором
                                                                                                        Слово
                                                                                                                    начинает
                                                                                                                                расти.

В Гефсиманском саду — всегда ночь.
В Гефсиманском саду — времени нет.
Времени больше нет.

Нависают-ветвятся нервюрные своды олив —
окаменевших, тысячелетних, седых, —
скорее, к царству минералов причастных.
не дерева, а вздыбленная твердь...
Лишь сквозит-серебрит голубая листва
синеву наползающей тьмы.

Уснули все... Они побеждены
сном тяжелым, мирским...
Но я знаю — Учитель, ты не спишь,
и я спать не должен... не должен...
"Петр!" — твой голос, тихий, усталый, далекий.
Да, я слышу, я встаю, я иду...

Оливы, древние до одури, до жути,
до страшной, первобытной, вневременной тоски...
Их ветви искорежены ветрами,
стволы их оплывают, словно воск.
Они все ближе, ближе обступают...
— Учитель, мне страшно! Я сейчас проснусь!..

...А там, вдали, над выжженными желтыми холмами,
где солнца свет так вечен, резок, нестерпимо бел
(как веки жжет, и все плывет в глазах) —
там... Я не вижу... Нет...
Лишь этот стук и приглушенный ропот
Толпы, и резкие команды солдат...
Там...
— Я просыпаюсь от собственного крика: "Что это? Что?!"

...Но здесь, в саду масличном,
все тот же мрак и сон, все та же мгла.
Здесь Ночь Ночей, чья тень крылатая легла
на три тысячелетья...
— Учитель, что это? О чем я говорю?

Здесь — усталые ветви древних олив
сводом серебряным переплелись.
В просветах — сиренево-синее, темно-лиловое
витражное хрупкое небо.
Что такое "витраж", я не знаю.
И нервюрные своды базилик
еще не придумал Сегюр...

...В Гефсиманском саду время стоит,
как стекло недвижной воды,
и его даже можно потрогать.

Сквозь веки — хрустальные блики, серебряный свет
чуть трепещущей, редкой, сквозящей листвы, —
словно рыбки резвятся в озере Вечности,
словно вновь ступаю по водам
Галилейского моря...

Да, я слышу, я слышу, это ты, Учитель, —
ты просишь нас бодрствовать вместе с тобой
в эту ночь.
Но уснули все: спит Иаков, спит Иоанн — любимый ученик...
Ночные тени все глубже, глубже забирают их в свой плен.
Но я... Я — Петр! Ты сделал меня ловцом человеков,
и еще сказал, что я — главный камень в будущем храме.
Так вот: я люблю тебя, я не сплю!

Только... Как же это: Ты говорил,
что в доме Отца Твоего обителей много,
что Ты есть путь и истина, и жизнь,
и еще — что Ты победил мир...
А здесь, сейчас, на этом маленьком клочке земли
ты мечешься, не находя исхода страданиям?
Не понимаю.

Постой, ты что-то говоришь о чаше?
Я помогу, я разобью ее, Учитель!
Ты слышишь? Я иду к тебе! Иду!

...Древние ветви.
Призрачная листва,
сквозь которую ближе
звезды.
Поздно, Петр.
Слишком поздно.
Этот храм, этот свод
для того, кто грядет
после времени.

Небо — чаша.

В Гефсиманском саду
скоро рассвет.
Времени больше нет.

Павел идет сквозь пепел.
Аллилуйя. "Любовь долготерпит".
Он был Савл, он стал Павлом,
он для этого мира — ослеп,
Но в глазах его — Свет Невечерний.

Мегаполис не спит никогда.
В огнедышащем небе — звезда.
Из пепла — Полынь-звезда.
("Зажигай!" — Аллилуйя! —
Попса в пятом круге,
заседание Думы в восьмом
и ток-шоу — в девятом).

Павел упрямо идет
сквозь визг и скрип тормозов,
сквозь нимбы рекламных щитов,
возвещающих: "Да любите друг друга!"
(Копирайт: Иисус Назорей,
Редактор: Денница aka Люцифер).

Павел плевал на редактора и на пепел.
Павел будет любить этот мир,
стиснув зубы.
"Любовь долготерпит".

Огненосная мгла полнит темным сиянием стогны.
Мегаполис тонет истомно в искрящихся волнах.
(Тучные агнцы сидят в колесницах,
влекомых златыми тельцами).
Мегаполис тонет в струящемся пламени,
пропадает в смеющейся мгле,
в ослепительной, сладостной мгле.
(На совете директоров
Иоанн Богослов убеждает Денницу,
что "Жена, Облеченная в Солнце" —
лучший слоган для сети бельевых бутиков).

Павел молча идет в свой Дамаск.
Павел слепо идет
сквозь сияющий ласковый пепел.
Павел знает одно: рассвет.
Скоро наступит рассвет.
Аллилуйя. "Любовь долготерпит".