Путь убивает идущего.
Времени вечно в обрез.
От показного до сущего
много случайных словес.

Может, всю жизнь из-за робости
и упований на срок
я упускаю подробности,
будто меж пальцев песок.

В память, где явь перекрещена
клейкими лентами снов,
смотрит растерянно женщина
красноречивее слов.

Так, отражая по-разному
улиц неоновый свет,
ищут собратьев по разуму
странники с дальних планет,

или, пугая свидетелей
цепкими иглами глаз,
ищут сироты родителей,
исподволь, в каждом из нас.

Взор поступательно движется
в тесном пространстве меж стен,
если потеря отыщется,
что предлагают взамен?..

Над Шулявкой полная луна
колесит по небу, как трамвай.
Я найму веселого слона
и махну к любимой на Алтай.
Напою портвейном сторожей,
чтоб зверинец киевский уснул.
Словно шейх с улыбкой до ушей,
элефантно въеду в Барнаул!
А когда пройдет парад-алле,
отгремев, закончится салют,
я скажу, что Сашка-шевалье
к вам притопал трезвый, как верблюд,
что устал слоняться бобылем,
что к прекрасной женщине спешу.

У слона за ухом почешу,
у меня в запасе — ход конем.

Перламутровее мидий
подоплека немоты.
Пианист почти не виден,
потому что рядом ты
перелистываешь ноты,
отзвучавшие значки
норовят попасть под ногти,
как рыбацкие крючки.
В напряжении покорном
ворошишь ручную кладь,
чтоб умолкнувшим аккордом
окровавилась тетрадь.
Каждый жест окрашен крапом.
Не рискну, безухий жлоб,
улизнуть манящим крабом
из партера в гардероб.

Раздирает горлянку привычка
саблезубый заглатывать зонд,
и елозит скрипичная смычка,
нарываясь на острый резон.

Пусть рубильник в кровянку расквашен,
убедительно и свысока
прокричу глубочайшей из скважин
откровение от байстрюка:

— Ослепила бензольные кольца
мне горилка в подольской корчме.
Бесполезно молиться на солнце,
если Бог обитает во тьме.

Ну, а если … а если … а если
по команде Творца: "Отомри!" —
взяли бы и взаправду воскресли
первобытные парни земли.

Прорвались бы чумой через морок,
очищая от падали рты.
О, какой навели б они шорох!
Динозаврам и прочим — кранты.

В пух и прах разметали б границы
всевозможных дозволенных чакр.
На века б зареклись украинцы
оккупантов хлеб-солью встречать.

В лазарете щиплет корпию
милосердия сестра,
а высокоблагородие
щиплет мягкие места.
Вызов плоти абрикосовой
невозможно побороть.
После долгих битв с матросами —
наслаждения щепоть.
Исцелиться без посредника —
офицерская мечта,
если сзади нет передника,
нету красного креста.
В забытьи коснулся. Вроде не
куртуазный маньерист.
Ампутирована родина
в столбняке соленых брызг.
Черный Понт вздымает палубу,
полумертвый стонет груз…
Не напишешь туркам жалобу
на покинутую Русь.

Мы накроем стол под густым орехом,
под инжиром и алычой,
заряжусь твоим изумрудным смехом,
положу ладонь на плечо.
Из волос легко извлеку расческу
и без музыки заведусь.
А тебе к лицу летний дождь в полоску,
двум арбузикам средь медуз.
Но, когда умолкнет на всю катушку
двор загадочный, как этруск,
я приставлю к уху пустую кружку:
— Расскажи о море, моллюск.
Там, в дыре озоновой в атмосфере —
и павлиний глаз, и пыльца,
и на зыбком зеркале, и на зебре
отпечатки пальцев Творца.
Шаровая молния лопнет рядом,
словно электрический скат,
а мускат окажется виноградом,
или скрипочкой — музыкант.

Гортанные слышу звуки,
хлопки волосатых рук.
Листают башибузуки
тургеневский "Бежин луг".

Чужая душа — потемки,
но светится город Керчь.
Моряк утащилил у тетки
учебник "Родная речь".

Беспечные волны пляшут
протяжные, как гудки,
и с воплями: "Бяша, бяша!" —
хватаются за грудки.

А месяц кривой и узкий
оскален беззубым ртом.
Челночный паром стамбульский
не вырубишь топором.

Задавалы-учителя
не учили меня плохому,
но выделывал кренделя
по невежеству молодому.
На художника не похож.
По вагонам и по платформам
вышивал за подножным кормом.
Неужели пойду под нож.
Жизнь калечил, как не свою,
как собака, лакал из миски.
С тенью дрался, но в том бою
стал опасен для самых близких.
И, разлукой по горло сыт,
догадался под сводом синим,
почему рукоблудный сын
возвратился к подсобным свиньям.