Теперь в такие магазины я заглядываю не часто. Последний раз это было, пожалуй, лет десять тому назад.
Когда приезжаешь без особых сбережений жить в чужую страну, сначала вынужден что-то покупать в комиссионных магазинах Армии Спасения. Если не одежду, то, по крайней мере, домашнюю утварь, может, что-то из мебели... Потом, когда есть хорошая работа, свой дом и возможность купить новое, в такие места входишь с опаской: будто где-то здесь, среди длинных рядов с одеждой, стеллажей с разнокалиберными чашками и вазочками, плохими и неплохими картинами, стульями, столами, диванами и лежалым запахом могут встретиться давнишние эмигрантские страхи или ненужные воспоминания. Да и зачем сюда заходить?
Я хотел попасть в соседний ресторанчик, перекусить, но дернул не ту дверь. И когда пожилая женщина за кассой так приветливо улыбнулась мне и сказала "Хэлло!", сразу уйти стало как-то неудобно. Я потащился вдоль рядов, вяло разглядывая всякое барахло и обходя редких покупателей.
Следом за мной, вместе с очередным звяканьем дверного колокольчика, в комиссионке оказались еще одни посетители, видимо, тоже перепутали двери. Я оглянулся – дама в большой светлой шубе громко зашипела на своего спутника по-русски:
– Идем отсюда, тут такой запах...
– Обожди, дай я быстро гляну на картины, тут может быть что-то...
Я повернул за угол стеллажа.
Здесь в картонных ящиках обнаружились целые горы виниловых пластинок. Некоторые из них хорошо сохранившиеся и даже запечатанные в полиэтиленовую пленку. Джаз, соул, очень много сборников к Рождеству. Вон натужно улыбается Донни Осмонд, выглянул из-под другого конверта немаленький носик Барбары Стрейзанд, этих я не знаю, этого тоже, Тина Тернер, опять Рождество, немножко древнего, забытого рока... А вот-вот... хитро ухмыльнулся старый знакомец – бородатый мужичок с темной заплатой на грязных штанах, согнувшийся под вязанкой хвороста на обложке четвертого альбома Лед Зеппелин. И обложка, и диск – как новенькие... чудеса! Это ведь 1971.

– Фу, не трогай, Бог знает, кто этого касался!
Объявление рядом сообщило, что все диски – по 50 центов. Боже мой, в одной далекой стране семидесятых годов такой диск стоил моей месячной зарплаты молодого инженера! У меня давно уже нет проигрывателя... Здесь у меня никогда не было проигрывателя, только CD- плейер. Какой блаженный будет внимать сейчас этому шипящему волшебству прошлого века?
– А кошки – ничего... И пейзажик мы можем подарить твоей маме…
Я бережно взял конверт и двинулся дальше.
Почти у самой кассы была составлена горка из небольших одинаковых голубоватых коробок. Что-то уцененное, нераспроданное в прошлый, а может, и в позапрошлый год, в других, дорогих магазинах, торгующих новыми товарами. Сверху на коробках – картонка с крупной надписью фломастером:

Открыв одну из коробок, я достал милашку-ангелочка, сделанного из приятной на ощупь, шершавой, чем-то похожей на резину керамики, раскрашенной в легкие пастельные тона. Он был немного меньше моей ладони, в курточке, штанах и кепке – этакий Гаврош с крыльями. "Сделано в Китае" – утверждала гордая крупная золотистая наклейка у него на заду, под крыльями... что ж, действительно, сделано в Поднебесной…
– Я хочу таких… штук пять, – изрекла за моей спиной все та же светлая шуба, – поторгуйся с ними! Пригодится на подарки.
Я неожиданно решил не отдавать этого, попавшего мне в руки и, признаться, совершенно ненужного мне глупенького ангелочка. Я продолжал внимательно изучать его, пока они отбирали других, торговались, платили за покупки, и повернулся к кассе только по сигналу колокольчика.

Я вышел на холодный воздух: теперь у меня есть ангел за пять долларов и лестница в небо за 50 центов.

Минут за тридцать до объявления регистрации на рейс в зале ожидания восточно-европейского направления Венского аэропорта появилась молодая эффектная женщина, возможно, немка или австрийка, с клеткой на колесиках – для перевозки собак в самолете. Малиновое расстегнутое пальто, белоснежная блуза, явно дизайнерского, нестандартного покроя, черные бриджи с большими декоративными металлическими пуговицами на голени и очень остроносые модельные туфли на высоких каблуках – все это явно отличало ее от остальной немногочисленной публики в зале.
Здесь, на жестких цветных пластиковых сидениях расположились, в основном, одетые в помятые джинсы и легкие курточки туристы из Америки, совершенно измочаленные длительным перелетом через океан и только час назад прибывшие в Вену. Теперь они ждали пересадки на полуторачасовой рейс австрийских авиалиний в украинскую столицу – завершающий этап их путешествия. Среди них было немало русскоговорящих семей. Впрочем, дети громко общались друг с другом исключительно по-английски.
Молодая женщина также присела на одно из сидений, полюбовалась на себя в зеркальце, что-то подправила в ярком макияже, а затем выпустила из клетки премилую беленькую болонку с аккуратным желтым бантиком. Она придерживала собачку на длинном красном поводке, что не помешало болонке сразу же подбежать к ногам одной из девочек. Дети стали предлагать болонке какое-то печенье, пытаясь погладить, а их папы – рассматривать привлекательную хозяйку собачки. Та что-то перебирала в хорошей крокодиловой сумочке свободной от поводка рукой, время от времени поглядывая вокруг, и, видимо, довольная производимым впечатлением.
Девочка, к которой болонка подбежала первой, осталась стоять посередине прохода, заворожено наблюдая за красивой тётей.
Приглашение на посадку задерживали.
У дамы с собачкой залился трелями Моцарта мобильный телефон. Он тоже был не совсем обычный: розовый, блестящий, тоненький, видимо, дорогой последней модели. Сначала она отвечала тихо, потом что-то в ответах невидимого собеседника ей перестало нравиться, и тон разговора стал повышаться – все сильнее и сильнее... Туристам стало довольно хорошо слышно (а папам и мамам – и понятно), что говорит молодая женщина – не по-немецки, как вроде бы ожидалось. И в кульминации этой возбужденной беседы, почти криком посоветовав кому-то засунуть что-то в некое место, дама захлопнула мобильный телефон, мило улыбнулась окружающему миру и своей собачке.
Девочка повернулась к маме и спросила:
– Мамочка, what does...?
Внезапно проснувшееся звонкое радио бодро объявило долгожданную посадку на рейс. Пассажиры засуетились, зашумели, и как объяснила мама значение новых русских слов любознательному ребенку, так и осталось неизвестным.

Ты сказала: "Хочу голышом походить некоторое время. А дальше будет видно, куда меня занесет на повороте".
Голышом... Только белые, не загоревшие полоски на теле. И поворот неширокой, темно-серой, недавно заасфальтированной дороги в гористой местности. И дух нагретой дороги, и какой-то не нашей хвои. И редкие машины с ошеломленно молчаливыми водителями шуршат, проезжая мимо. Они думают, что им померещилось, а их болтливые спутницы, на мгновение тоже замолчав, начинают что-то быстро-быстро говорить на отвлеченную тему. И едут дальше...
И я еду по этой дороге – на длинной, пыльной бежевой "Тойоте". Не помню, куда и зачем. Я еще не старый, так… "сэконд-хэнд". Правда, утром решил совсем не бриться, надоело. Поэтому зеркальце, встроенное в козырьке над ветровым  стеклом, лучше взглядами не тревожить. Бесшабашное солнце действует мне на нервы, слепит зудящие глаза даже сквозь темные очки. Похоже, что у меня ко всему еще и простуда начинается – и это летом, в такую жару! Крепкий запах хвои пробивается в машину, хотя беспрерывно молотит кондиционер, и я не открываю окон.
Вот он, этот поворот. Я вижу тебя со спины на фоне темной придорожной листвы и неопределенной перспективы. Полоски... Ты не поднимаешь ни руки, ни даже большего пальца. Не просишь остановиться.
Ты просто идешь куда-то вдоль дороги, легко и небыстро.
Мои пальцы пытаются раздавить руль, и левая нога почти равняет педаль тормоза с полом. Я открываю окно, стараясь не рассматривать детали.
– Простите, вам не нужна помощь? – не может быть, чтобы это сказал я.
Ты поворачиваешься:
– Помощь? Какая помощь?
Машина плавится и обдает жаром, воздух танцует вальс, а ты стоишь и смотришь, как ни в чем не бывало.
Теперь я тоже смотрю. Я не могу не смотреть.
Ты улыбаешься только слегка прищуренными глазами, до бирюзы подсвеченными солнцем, а ресницы даже не пытаются отогнать этого навязчивого свидетеля нашего разговора.
– Садитесь, – вроде бы говорю я, щелкая клавишей открытия дверей, и вот ты уже в машине. С беззвучным воплем я чувствую, как пассажирское сидение рядом со мной принимает обнаженную тебя – и плечи, и спину, и... Как прохладная искусственная кожа сидения сначала чуть касается, а в следующую долю секунды уже плотно прирастает к твоей – настоящей – коже. Я тут же начинаю ревновать к этому сиденью.
Затем я с опаской вдыхаю воздух, идущий от твоего тела, но сразу с облегчением понимаю, что пахнет не жгучим потом незнакомой разгоряченной женщины, а чем-то теплым, слабым и приятно знакомым.
– Набросьте это, – я достаю с заднего сидения свою потрепанную джинсовую куртку, – что с вами случилось?
И пока я старательно упираюсь взглядом в пейзаж перед собой, ты, молча, накидываешь куртку. Мне это видно краем глаза…
Кто-то в фиолетовом переднике наклоняется, заглядывает в окно машины с моей стороны и гундосит:
– Вам повторить?
Я обнаруживаю нас сидящими за маленьким квадратным столиком в тесном ресторанчике, и к нам склонилась немолодая официантка с красноватым носом.
Ты отрицательно мотаешь головой, не отрывая глаз от раскрытой книжки, которую держишь в руках, а я поднимаю глаза:
– Еще один джин, пожалуйста.
– Как ты можешь пить эту "елочку"?! – ты отрываешься от книжки. – Вот гадость!
– Это – не елка, это – можжевельник, – тихо возражаю я, – или ты говоришь о книжке?
– Нет, рассказ очень даже секси. Неплохая придумка. Правда, я совершенно не помню, что когда-то говорила эти слова: ну, про то, что голышом... и про поворот... Совершенно не помню. По какому поводу?.. Я обязательно все прочитаю, – ты откладываешь раскрытую книжку в сторону и закутываешь шею бирюзовым, под цвет твоих глаз, шарфом.
Несколько книжных страниц медленно переворачиваются сами по себе.
– Наконец-то ты стал писать что-то такое, что будет хорошо продаваться, и ты станешь знаменитым. Наконец-то! Теперь, я думаю, тебе уже не нужна ничья помощь… Только побрейся, тебе это не идет, знаменитый писатель должен выглядеть импозантным и аккуратным.
Ты встаешь, оправляешь юбку и блузку, на все пуговицы застегиваешь пальто.
– Ну, пока, я пошла.
И, не оборачиваясь, уходишь.
Женщины, сидящие за столиками, замолкают и провожают долгими взглядами тебя и твое длинное кожаное пальто, а мужчины, на мгновение тоже замолчав, начинают что-то быстро-быстро говорить на отвлеченную тему.
А ты просто идешь дальше, легко и небыстро.
Ты выходишь на улицу, где возле самой двери тебя ожидает на темно-сером мокром асфальте длинная бежевая "Тойота" и навязчивый свидетель нашего разговора – низенький пожилой водитель твоего мужа. Не старый, но "сэконд-хэнд".
Из открытой двери по всему ресторанчику тянет холодом, и я поплотнее запахиваю джинсовую куртку. Простуженная официантка приносит мне новую порцию с не нашим хвойным запахом, я подвигаю к себе мою книжку, забытую тобой на столе, и упираюсь глазами в первую строчку этого рассказа.
Ты сказала…