* * *

Бежит к горизонту дорога,
чернеет небес вещество.
От мая осталось немного, —
считай, что почти ничего.

А следом короткое лето
мелькнёт, догорая дотла.
Как мало отводится света,
какой недостаток тепла

в пропитанной влагой Пальмире,
в столице холодных широт.
Такого достаточно в мире,
а кажется — наоборот...

Уткнёшься в приподнятый ворот,
нахохлишься, будто зима.
А в целом же город как город —
каналы, проспекты, дома,

маршрутов запутанных ребус,
вечерних дорог чехарда,
где твой одинокий троллейбус
всё едет на площадь Труда.


* * *

Пишу, как нервно вдоль оврага
бежит несчастный человек,
и скоро кончится бумага,
как и его неровный бег.

О, эти крылья расписные,
о, эти дерзкие мечты,
что будут истины иные
немногим далее, чем ты,

что станет краше в мире, где мы
засветим множество огней,
и тайны Солнечной системы
нам станут ближе и родней.

Но ни огней, ни революций...
В окно не видно ни рожна...
Молчит по-прежнему Конфуций,
и от Вселенной — тишина.

А дело в том, что... Как некстати —
хоть на пергаменте пиши! —
бумага кончилась, читатель.
И вдоль оврага — ни души...


* * *

Ни призраком во сне, ни волком, ни котом
не приходи ко мне ни завтра, ни потом.
Когда сырая мгла обнимет шар земной,
как чёрная пчела, не прилетай за мной.

О, ненависть моя, ты ближе всех друзей,
подвижна, как змея, как очередь в музей.

Ещё моя душа страдает и болит,
бредёт, едва дыша, среди гранитных плит,
цветов и воронья, надежду затая,
что ненависть моя — почти любовь моя
к тому, кто здесь уснул. Ему накоротке
я руку протянул. И что в моей руке?


* * *

Ну, что тебе сказать, весёлому невежде?..
Нескучные сады по-прежнему скучны.
Подробно описать мешает, как и прежде,
увязший в голове осколок тишины.

Последний листопад последнего поэта
в седеющий висок целует невпопад,
и нарастает шум нестройного дуэта
оркестра духового и лопат.

Зачем опять про смерть, про чёрные ворота,
про медных трубачей, что мучают тебя?!
Зачем она опять стоит вполоборота,
на платье белый бант смущённо теребя?..

Давай уже про свет, про лодки с парусами!
Про двадцать тысяч льё и бегство из тюрьмы,
про радостных людей, которые мы сами,
а после о других, которые не мы.

Усни уже, мой друг, под хруст столичной булки.
Всё сбудется во сне, о чём ни попроси.
Очнёшься поутру в холодном переулке —
ни веры, ни любви, ни денег на такси.

Да плюнь уже на всё и поезжай в Саратов
(с чего такое вдруг слетело с языка?),
где долгая река, тебя в ладони спрятав,
раскачивает замки из песка.


* * *

Она боялась смены вех,
пространства, кражи,
её пугал свой громкий смех
и тень своя же.

Страшилась моря и песка,
тиши и гула,
не поднималась в облака,
на воду дула.

Гуляла строго до угла,
спеша к портному,
затем, оглядываясь, шла
обратно к дому.

Ложилась спать под огоньки
гирляндной строчки,
перепроверив все замки,
крючки, цепочки.

И снилось ей, как вороньё
шумит на крыше,
как приглушённый смех её
звучит всё тише,

как, наступивши на карниз,
она сползает.
А тень соскальзывает вниз
и исчезает.