* * *

Пять человек медведей бродили по бухте дикой,
мёд источали кедры на золотом откосе.
К вечеру становилось призрачно, тихо-тихо,
и убежать тянуло, всё как попало бросив.

Но океан был светел, и к берегам зелёным
жемчугом тёк на мелях, вдали — молоком топлёным.
А над хребтом Баргузинским, над облачным перевалом
куталось солнце-индеец в красное покрывало.

И красоты этой ради, сказок тайги дремучей
страх мы одолевали в бухте под горной кручей.
Луны ночами по водам Байкала от края до края
шли, следы золотые, дрожащие оставляя.

А на рассвете сердце билось сильнее и чаще:
мир на глазах творился — свет, океан и чащи.
Вверх по стволам медовым текли прозрачные кольца,
вызванивали чуть слышно волшебные колокольцы.
В плоской каменной чаше родник копил свои силы,
травы к нему клонили густые косматые гривы.
Свисали, воды касаясь, брусничные спелые кисти,
в крошечном водовороте ныряли рдяные листья.

В шторм, когда чёрная пена взлетала над валунами,
певчее его горло охлёстывало волнами,
плотно песком забивало, но, напрягая жилы,
вновь он освобождался, чтоб его песни жили.

В час, когда мы прощались с бухтою нашей медвежьей,
ветер шёл с океана будоражащий, свежий,
сквозь изумрудную воду песчаный светил полумесяц,
с обрыва корни деревьев вели ступенями лестниц.

Ты говорил: “Вернёмся”, — ты обещал: “Приедем,
только бы уцелели пять человек медведей.
Только б не съели пожары, люди не загубили
чудное Подлеморье, сказки его и были.

Только бы уцелела, только б не иссякала
милость великая Божья — кровь голубая Байкала”.


* * *

Мой письменный стол между кедров и сосен,
черёмухи встали вокруг,
а в стланике на золотистом откосе
мелькает хвостом бурундук.

Сижу, опоённая солнечным зельем —
хмельнее любого вина.
Тропинка, ведущая к морю сквозь зелень,
блестяща и раскалена.

Не столько пишу, сколько мир наблюдаю,
вобрать и запомнить хочу
и жёлтые дюны, и синие дали,
и ветвь, что прильнула к плечу,

и говор нарядных сверкающих чаек,
гуляющих в праздной тени.
Сквозняк на султанах травы иван-чая
лиловые гасит огни.

Свет шёлком горячим дрожит на ресницах,
всё гуще дыхание хвой,
всё тоньше меж небом и морем граница,
меж Господом Богом и мной.


* * *

На Казанскую снег...
Время скручено, свито узлами,
будто ткань обветшалая, рвётся в усталых руках.
Мы живём, как во сне,
мы не верим, что всё это с нами:
и чума, и война, и кровавое солнце, и страх.
Это всё не про нас, это морок, нелепица, небыль.
Неужели увидим, когда, рукава засучив,
скрутят пыльным ковром подневольные ангелы небо,
второпях осыпая морозные звёзды в ночи.

Всё продажно, всё ложь, и поругано вещее слово,
и любой одинок на руинах великих идей,
но трепещет любовь в опадающих листьях багровых,
в чистом снеге, летящем на чёрную грязь площадей.

Но в высоком окне, головою склоняясь к ребёнку,
всё пытаясь его защитить от креста и хулы,
смотрит женщина, обликом с месяцем схожая тонким,
и нездешние очи сочувствием скорбным полны.

И когда б не она, как смириться с нападками хама,
и с войной, и с тоской подступившего недругом дня.
Валят белые хлопья… Я помню, как зимами мама
всё смотрела на снег и к себе прижимала меня.


ОБРЫВЫ

Обрывы — будто древние города,
разрушенные варварами стены.
Внизу немолчно плещется вода,
подтачивая их постепенно.

Метёлки пахнут пряно, полынь,
вьюнок завил высокие склоны;
а в кладке красно-мраморных глин,
песков слепящих — ласточек норы.

И сквозь вьюнки, султаны, венцы
из комнаток, где сыро и душно,
глаза на свет таращат птенцы,
высовываясь с писком наружу.

Сквозь пальцы жёлтой пижмы, осок
к воде, где тальники хлещет ветер,
течёт с обрывов белый песок,
живое примиряя со смертью.


ВРЕМЯ МАЙСКИХ ЖУКОВ

Время майских жуков, несказанное время цветенья,
Бело-розовый дым одевает прохладой растенья.

Я стою, задыхаясь от счастья, от нежного дыма,
Я деревьям шепчу: “Я люблю, я люблю, я любима…”

Время майских жуков, время тёмной, глухой несвободы,
время ломки хребтов, человеческой хрупкой природы.

Это время войны, и над гробом склоняется плотник,
и не знаешь, когда над тобой пролетит беспилотник.

И нельзя переждать, чтоб дождаться гармонии-лада,
оттого что наш век не длиннее цветочного чада.

Но шепчу о любви, и роятся цветочные ульи,
И жуки режут сумерки, будто крылатые пули.


* * *

Едем дубравою, как в зачарованном сне,
тени, лучи, водопады зелёного хмеля,
К’упанный в золоте, в красном меду и вине,
от наслажденья шиповник над озером млеет.

Белой тропинкою — через малинник густой,
через потоки сверкающей солнечной лавы...
Слушая птиц и дубы с говорящей листвой,
приподнимают пушистые головы травы.

А впереди — тот, кого я звала и ждала,
Вот он мелькнул и исчез — только зыбкая зелень,
темень и свет, и серебряных ив купола,
и облака, что на отмелях неба осели.

Вот он! Взлетел на мостки над бурлящим ручьём,
над незабудками, над водопадиком в пене,
лёгкий и ловкий, и всё-то ему нипочём —
луч золотой — дух счастливых и кратких мгновений.

Вот обернулся — о, как на тебя он похож!
В майке лиловой и велосипедных перчатках.
След колеса на песке, и листвяная дрожь,
алое солнце плывёт и плывёт по сетчатке.

Не удержать — чуть трепещет волшебная нить
в пальцах бесплотных, — и тысяча лет до заката…
Не удержать, только близость на миг ощутить —
дерзкий, дразнящий огонь ледяных перекатов.