ЕВГЕНИЙ ЧЕПУРНЫХ
ЧЕПУРНЫХ Евгений Петрович родился в 1954 году в г. Чапаевске Куйбышевской области. Учился на филологическом факультете Куйбышевского государственного университета, в Литературном институте им. М. Горького. Работал грузчиком, составителем поездов на железной дороге, монтировщиком сцены в театре, корреспондентом многотиражной и областных газет. Первая же его публикация состоялась в “Юности” в 1978 году, она отмечена литературной премией журнала. Лауреат всероссийских литературных премий им. А. Прокофьева, им. И. Дмитриева. Автор восьми поэтических сборников. Член Союза писателей России. Живёт в г. Самаре.
И ОБНЯЛ ВСЕХ. И ПОНЯЛ ВСЯ...
* * *
Ни гордость, ни глупость, ни честность,
ни тёмная прядь в седине...
Обнять бы — и сразу исчезнуть
друг в друге, внутри и вовне.
Под снегом уснувшее древо,
умолкший айфон на столе.
Я съел твоё яблоко, Ева.
Дай руку.
Нас ждут на Земле.
* * *
Дождику капать и капать.
Фокусник, слёзы мои…
Дай поносить твою шляпу
(если там нету змеи).
Дунь на бумажную розу,
чтоб ожила однова.
Вынь мне сверкающий козырь
из своего рукава.
Взмахом платочка заветным
шарик проветри земной.
Стань, наконец, человеком,
шулер ты праздничный мой.
Стань поглупее немножко,
и, усыпив наяву,
я покажу тебе стёжку
от мастерства к волшебству.
Дай мне, как дождик, пропеться,
смыть с тебя гримы твои;
дай заглянуть в твоё сердце
(если в нём нету змеи...)
* * *
Сыпануло позёмкою в форточку вдруг, да не вдруг…
Сумасшедшее время, хихикнув, мгновенно исчезло.
У седого Есенина выпала трубка из рук
и, дымясь, закатилась под брюшко казённого кресла.
Телевизор погас, шевельнулся ковёр на стене,
проскрипел, как пропел, под тяжёлой ногою порожек.
— Кто вошёл? Назовись!
Кто тут есть?
— Это я, Шагане...
Ты позвал, я пришла.
Поцелуй меня в губы, Серёжа...
ВЫСОКОЕ
С нежным треском плывут паутинки,
млеют яблоки в красном ведре.
Кошка-лиска в стиральной машинке
спит, как суслик в железной норе.
Тишина вызревает такая,
будто сверзится небо вот-вот,
будто в поле меж адом и раем…
Ищет сам себя целый народ.
Ищет тень беззаботности прошлой,
вспоминает исток и родство,
ждёт неслыханной милости Божьей
иль нещадного гнева Его.
А пока на щеках ни слезинки,
и безоблачна тайна небес…
Всё плывут и плывут паутинки,
словно мысли, обретшие вес.
КАРАМЗИНСКАЯ ПОЛНОЧЬ
Эта проза, как дождь обложной.
Он идёт из страницы в страницу,
он темнит небеса надо мной
и рисует в них хищную птицу.
Он мне шепчет: “Рыдай, как и я.
Я твоя сокровенная полночь,
я глухая изнанка твоя
и такая же в точности сволочь”.
Всё пойму. Отзовусь, не грубя:
— Знаешь, проза, рыдай втихомолку.
Я сейчас дочитаю тебя
и поставлю на сонную полку.
Ты мне душу на части не рви,
угождая холодному маю,
не вещай мне о бренной любви,
я в ней больше тебя понимаю.
Тихий вздох. Тихий всхлип. Не усну.
Ощущенье беды безвозвратной…
Будто кто-то взлетел на Луну
и забыл, как вернуться обратно.
ВДОХ
А ночью я опять вставал,
бродил по дому, как по свету,
пил чай, позорно своровал
у внучки сушки и конфету.
Писал стихи о ворожбе,
сливался с обморочной высью.
И как-то жил сам по себе
кошачье-птичьей, вольной жизнью.
Всплывал в окне (я иль не я?),
плыл по узорчатому инею.
И был похож на воробья,
вселившегося в птицу синюю.
И над теплом земным скользя,
вдруг выпил ночь единым вдохом...
И обнял всех. И понял вся…
И никому не сделал плохо.
ГРЁЗА В ОТКЛИКЕ
Облетает одуванчик
нежной флоры, синих крон.
Бросьте денежку в фонтанчик,
чтоб вернуться в тишь времён.
Видно, поровну на свете
светлых дней и чёрных дней.
Бросьте денежку на ветер,
пусть отдаст, кому нужней.
Речь чужая, рать святая…
Круто вьётся жизнь-спираль.
Одуванчик облетает —
вот в чём главная печаль.
Словно в грязь и бездорожье
с пышной ветки наверху
облетает нежность божья
лепесточек к лепестку.
Кто-то встретит, кто-то встретит...
Бросьте с болью пополам
слово доброе на ветер.
Вдруг оно вернётся к вам...
И СКОЛЬКО НИ СЛУШАЙ...”
И сколько ни слушай дурную кукушку,
но, снова взлетая душой в стратосферу,
всё то же и то же храним под подушкой:
надежду и веру, надежду и веру.
И, сколько рулеткой ни мерь безучастной,
но ведь всё равно в нашем омуте тихом
счастливей любви не придумали счастья,
страшнее любви не удумали лиха.
И сколько б ни врали в свободном ютубе
о духе и теле, о злом беспределе,
голодные птички отечество любят
(а сытые птички давно улетели).
И сколько ни падай вчера и сегодня
от поднятой ноши, от выпитой чаши —
горит
непреклонная свечка Господня
то ль в память о нас,
то ль за здравие наше...
Ни гордость, ни глупость, ни честность,
ни тёмная прядь в седине...
Обнять бы — и сразу исчезнуть
друг в друге, внутри и вовне.
Под снегом уснувшее древо,
умолкший айфон на столе.
Я съел твоё яблоко, Ева.
Дай руку.
Нас ждут на Земле.
* * *
Дождику капать и капать.
Фокусник, слёзы мои…
Дай поносить твою шляпу
(если там нету змеи).
Дунь на бумажную розу,
чтоб ожила однова.
Вынь мне сверкающий козырь
из своего рукава.
Взмахом платочка заветным
шарик проветри земной.
Стань, наконец, человеком,
шулер ты праздничный мой.
Стань поглупее немножко,
и, усыпив наяву,
я покажу тебе стёжку
от мастерства к волшебству.
Дай мне, как дождик, пропеться,
смыть с тебя гримы твои;
дай заглянуть в твоё сердце
(если в нём нету змеи...)
* * *
Сыпануло позёмкою в форточку вдруг, да не вдруг…
Сумасшедшее время, хихикнув, мгновенно исчезло.
У седого Есенина выпала трубка из рук
и, дымясь, закатилась под брюшко казённого кресла.
Телевизор погас, шевельнулся ковёр на стене,
проскрипел, как пропел, под тяжёлой ногою порожек.
— Кто вошёл? Назовись!
Кто тут есть?
— Это я, Шагане...
Ты позвал, я пришла.
Поцелуй меня в губы, Серёжа...
ВЫСОКОЕ
С нежным треском плывут паутинки,
млеют яблоки в красном ведре.
Кошка-лиска в стиральной машинке
спит, как суслик в железной норе.
Тишина вызревает такая,
будто сверзится небо вот-вот,
будто в поле меж адом и раем…
Ищет сам себя целый народ.
Ищет тень беззаботности прошлой,
вспоминает исток и родство,
ждёт неслыханной милости Божьей
иль нещадного гнева Его.
А пока на щеках ни слезинки,
и безоблачна тайна небес…
Всё плывут и плывут паутинки,
словно мысли, обретшие вес.
КАРАМЗИНСКАЯ ПОЛНОЧЬ
Эта проза, как дождь обложной.
Он идёт из страницы в страницу,
он темнит небеса надо мной
и рисует в них хищную птицу.
Он мне шепчет: “Рыдай, как и я.
Я твоя сокровенная полночь,
я глухая изнанка твоя
и такая же в точности сволочь”.
Всё пойму. Отзовусь, не грубя:
— Знаешь, проза, рыдай втихомолку.
Я сейчас дочитаю тебя
и поставлю на сонную полку.
Ты мне душу на части не рви,
угождая холодному маю,
не вещай мне о бренной любви,
я в ней больше тебя понимаю.
Тихий вздох. Тихий всхлип. Не усну.
Ощущенье беды безвозвратной…
Будто кто-то взлетел на Луну
и забыл, как вернуться обратно.
ВДОХ
А ночью я опять вставал,
бродил по дому, как по свету,
пил чай, позорно своровал
у внучки сушки и конфету.
Писал стихи о ворожбе,
сливался с обморочной высью.
И как-то жил сам по себе
кошачье-птичьей, вольной жизнью.
Всплывал в окне (я иль не я?),
плыл по узорчатому инею.
И был похож на воробья,
вселившегося в птицу синюю.
И над теплом земным скользя,
вдруг выпил ночь единым вдохом...
И обнял всех. И понял вся…
И никому не сделал плохо.
ГРЁЗА В ОТКЛИКЕ
Облетает одуванчик
нежной флоры, синих крон.
Бросьте денежку в фонтанчик,
чтоб вернуться в тишь времён.
Видно, поровну на свете
светлых дней и чёрных дней.
Бросьте денежку на ветер,
пусть отдаст, кому нужней.
Речь чужая, рать святая…
Круто вьётся жизнь-спираль.
Одуванчик облетает —
вот в чём главная печаль.
Словно в грязь и бездорожье
с пышной ветки наверху
облетает нежность божья
лепесточек к лепестку.
Кто-то встретит, кто-то встретит...
Бросьте с болью пополам
слово доброе на ветер.
Вдруг оно вернётся к вам...
И СКОЛЬКО НИ СЛУШАЙ...”
И сколько ни слушай дурную кукушку,
но, снова взлетая душой в стратосферу,
всё то же и то же храним под подушкой:
надежду и веру, надежду и веру.
И, сколько рулеткой ни мерь безучастной,
но ведь всё равно в нашем омуте тихом
счастливей любви не придумали счастья,
страшнее любви не удумали лиха.
И сколько б ни врали в свободном ютубе
о духе и теле, о злом беспределе,
голодные птички отечество любят
(а сытые птички давно улетели).
И сколько ни падай вчера и сегодня
от поднятой ноши, от выпитой чаши —
горит
непреклонная свечка Господня
то ль в память о нас,
то ль за здравие наше...