Сын русского слова, внук русской словесности,
Мне русская мука – молочная мать…
Зубами скриплю, угасая в безвестности,
Словами давлюсь, не умея смолчать.
Где нету моста, прошагаю по жердочке,
Где птицы умолкнут, там я запою…
Словцо нацарапав на треснувшей форточке,
Гвоздем начинаю поэму свою.

По-русски сомненьями тягостно мучиться,
От русской печали хватив «первача».
…И кто там бредет, будто хворая утица,
Крыло, что сломали, едва волоча?
А кто там поет, как свирель одинокая,
По-русски тоску вознося в небеса,
То «акая», то умилительно «окая»,
Немного по-скифски прищурив глаза?

А это Отчизною мучиться велено
Тому, кто по-русски поет о Руси.
И русская музыка, русским навеяна,
Все стонет, веля – ни о чем не проси!
И я не прошу… Ничего, что попрошено,
Ни счастья не даст, ни спасет в свой черед.
В сугроб упаду… И пусть русской порошею
Безвестный мой след навсегда заметет…

Уже ничему удивляться не надо —
Ни слову, знакомому до мелочей,
Ни отзвуку света, ни отсвету взгляда,
Ни черной бездушности белых ночей.

Уже никакие волшебные звуки
Твой сгорбленный дух не поднимут опять.
Уже никакие ревнивые руки
Не смогут тебя у разлуки отнять.

Стреноженный ветер скрежещет железно
По черным колдобинам мерзлой листвой.
И сам на себя все глядишь нелюбезно,
Хоть в зеркале плещется луч золотой.

Что было бесспорным — давно уже спорно,
В гаданьях об этом непросто уснуть.
А где-то в земле наливаются зерна,
И вновь молоком наливается грудь…

Рыдает о крыльях бескрылая птица,
А ты, уходя за вселенский предел,
Гордишься, что все же сумел удивиться,
Чему удивляться вовек не умел.

Сумасшедшее время… Страна еще спит,
А когда пробудится от сна,
Будет черное солнце взметаться в зенит
И кроваво светиться луна.

И уже не шепнется, что все нипочем,
Прозревая, не бросишь: «Авось…»,
Если черное солнце стоит за плечом
И земная шатается ось.

Будет даже представить иное невмочь —
Только эти косые дожди,
Да кровавое утро, кровавая ночь,
И кровавая даль впереди.

И послышится голос тебе из угла,
Сквозь мерцание черных огней:
«Коль слепая Отчизна себя проспала,
Так чего теперь плакать о ней?

И куда ты собрался, наивный чудак?..»
А ты молча поднимешь ружье,
И пойдешь напрямки, через лес и овраг,
Помня доброе имя свое.

Даже думать не станешь — зачем, почему?
Разве солнцем надышишься впрок?
Просто молча шагнешь в эту смертную тьму,
Чтоб упасть головою в песок.

        1

Пришло и пропало… Здесь я никому не судья…
Сегодня листва разлеталась уныло и шало…
Давно затоптали бессмысленный путь Бытия,
И что-то пропало… Немедленно что-то пропало.

Унылая осень сочится мне за воротник,
Ворота скрипят по-особому — нудно и ржаво.
Промокший листочек к оконцу бессильно приник,
И к женскому плачу бессильно приникла держава.

Куда эти птицы? И вправду, куда вы, куда?
Зачем, откурлыкав свое, до весны улетели?
Вдоль ржавого поля давно не идут поезда,
И черные вороны рыщут по белой метели.

А чей это посвист? А чей этот жалобный крик?
Неужто за грязным окном затаилось живое?
О чем это шепчет угрюмый, небритый старик,
Всем видом напомнив о волчьем простуженном вое?

Шагну осторожно… Старик мне в глаза поглядит.
Стук взгляда о взгляд… Даже что-то во мгле замелькало.
И голос отца все слышнее теперь из-под плит,
А маму не слышно… А мама ушла и пропала…

Я мог бы за ней полететь, но не знаю куда…
Все черное в белом — все белое нынче надели.
Снежинки кружатся, чтоб вскоре уйти навсегда,
И сгинет Отчизна средь черной вселенской метели.


        2

Есть лишь свеча и руки… Все остальное — тлен,
Все остальное — мука, сдавленный крик в ночи.
Нет ничего светлее этих твоих колен,
Нет ничего багряней, чем огонек свечи.

Нынче слезам — раздолье… Хочешь-не хочешь — плачь.
Нынче последний пряник, завтра последний крест.
Сам себе утешитель, сам себе и палач…
Нет ничего угрюмей этих забытых мест.

Кто ты? В какие сроки кончится этот бред?
Не за грудки — за сердце брата хватает брат.
И на мольбы и стоны есть лишь один ответ —
Павшие не осудят, мертвые промолчат…

Вот и глядим, как в небе красным горит луна,
Как одичалый сумрак к женской слезе приник…
Светят твои колени… Колется тишина…
Все остальное в мире — только прощальный миг…

Зуб неймет, хоть видит око…
Кислый запах сигарет…
Ни Есенина, ни Блока —
Никого на свете нет.

Мы иного дети века,
Хоть и здесь во мгле бредем.
Те же дом, фонарь, аптека,
Клен опавший за углом.

Редкий чай хлебнув из кружки,
До окна дойдет едва
Одинокая старушка,
Что жива еще, жива…

На своем скрипучем стуле
Все гадает — правда?.. Ложь?..
Вдруг и вправду саданули
Сыну в сердце финский нож?

И с эпохою в раздоре,
В Храме прячась от забот,
Девушка в церковном хоре
Тоже где-нибудь поет.

Но вовек нам не простится,
Среди рухнувших держав,
Этот отсвет в наших лицах
Дня свободы, что кровав…

И не моя во всем вина,
И не твоя вина.
Хоть много выпито вина,
Все так же даль черна.

И нету в том моей вины,
И нет твоей вины.
Мосты меж нами сожжены,
До пепла сожжены.

И молча я гляжу в окно,
И ты в окно глядишь.
И ночь с тобою заодно,
И грозовая тишь.

И нечего промолвить вслед
Молчанью твоему.
И у тебя из окон свет
Плывет в ночную тьму.

Так и глядим — из темноты
Две боли — я и ты,
Хоть знаем — сожжены мосты,
Все сожжены мосты…

Январский день… Ненастная погода.
Мороза нет, лишь капли по стеклу.
И все в округе тайно ждет исхода
Того, что множит сумрачность и мглу.

Твердишь себе: «Случайное — случайно,
Счастливых встреч не больше, чем разлук…»
Погашен свет, но что-то светит тайно…
Беззвучно все… Но где-то зреет звук…

Эх, диспетчер… И слева, и справа
Гул да скрежет… Вздохнуть недосуг.
Мчат на север четыре состава,
И четыре состава на юг.

Посреди кутерьмы паровозной
О себе и не вспомнить никак.
Справа «скорый» грохочет нервозно,
Слева, цокая, мчит товарняк.

Невдомек им, несущимся с гулом,
Что случится, что произойдет,
Если этот диспетчер сутулый
Там, за пультом, немного вздремнет.

Смежив веки на четверть мгновенья,
Вдруг и вправду задремлет всерьез…
И скольженье вонзится в скольженье,
Рокот в рокот… И все — под откос.

Кто поймет в этой огненной хмари,
Среди скрученных рельсов и шпал,
Что ему надоеда-комарик
Перед сменой поспать помешал?..

Ты безмятежною была
И безмятежно говорила
Про нелетучие крыла,
Про побледневшие чернила.

Про то, что в полной тишине
Есть все равно такие звуки,
Что отзываются вдвойне,
Когда заплачется в разлуке.

И все смотрела сквозь меня,
Как сквозь открытое окошко,
Туда, где в знойном свете дня
Трусила медленная кошка.

А я, мятежностью больной,
Молился истово и нежно
За этот взгляд, за этот зной,
За этот голос безмятежный.

Привычно улица сутулится,
И непогоде нет конца.
Кургузый снег бредет по улице,
Чтоб в пляс пуститься у крыльца.

Попляшет, а потом попросится
Не в дом — хотя бы на порог,
Где с перебитой переносицей
Сосулька рухнула у ног.

О, эта пляска очумелая,
О, этот чуть оплывший лед!..
Неровен час, сосулька белая
В метели белой пропадет.

И только в памяти останется,
Чтоб мельком вспомнилось потом,
Как снег шатался, будто пьяница,
И спать улегся под крыльцом.

Куст калины, духмяный чай…
К речке тропка спешит отлого…
Здесь меня, в этот божий край,
По безбожью вела дорога.

За дорогою даль пуста,
Снежно-белое пепелище,
Где ни звонницы, ни креста —
Только ветер угрюмо свищет.

А в лощине, где нет людей,
Ночью воет, границ не зная,
То ль отшельник и лиходей,
То ль сама тишина ночная.

Но когда золотая ширь
Над оврагами заструится,
Будет роще читать Псалтирь
Прозревающая блудница...

И спешишь надышаться впрок,
Коль сбежал сюда от разлуки
По безбожью, где всюду Бог —
В каждом шаге и в каждом звуке.

Метель заплакала взахлеб,
А ты глядишь, полураздетый,
Как там, под лампой, женский лоб
Мерцает вымученным светом.

Так озаряется луна
Движеньем солнечного диска.
Так выпь, безумия полна,
Кричит от сумрачности близко.

О, этот лоб! О, этот свет,
От потолочья отраженный,
Что чуть колеблется в ответ
На этот взгляд завороженный!

И чудится, что много лиц,
Среди безоблачной дремоты,
Где шелест выцветших страниц,
Где смолкла музыка… И ноты

Лежат неровной чередой
На чуть расстроенном рояле,
Где звуки прячутся зимой,
А летом вовсе не играли.

И ничего другого нет —
Есть только память о разлуке,
Да этот лоб… Да нервный свет…
Да эти вздрогнувшие руки.

Сегодня солнце… Завтра в хмари
Опять утонут дерева.
И белизну с утра нашарит,
Как шапку, бурая трава.

И снова станет спозаранку
В окне темнеть и вечереть.
И ветви злую перебранку
Оденут в мокнущую медь.

А в небе, сумрачном и мглистом,
Опять закружит воронье,
И будет ветер гнать со свистом
Листву в пожухлое жнивье.

Но это завтра… А покуда
Зрачки светлеют от лучей.
И забывается простуда,
И нет иуд и сволочей…

Дыханье чувствуя Господне,
Ты все бежишь, бежишь вперед,
Забыв, что кончится сегодня,
И луч в предзимье пропадет.