Я, как взрывчаткою шахид, бедой, проблемами обвязан.
Война гремит, душа болит. Но жить я все-таки обязан.
Обязан выдержать накал страстей и битву за идею,
Ведь я покуда не раздал все, что имею.

Я знаю: я не смог. Простите человека!
Не снег сбивает с ног — исчезновенье снега.

А время прет, как танк, мои седеют патлы.
Все так — тик-так, тик-так стучат часы, как дятлы.

Я не Мафусаил, ну что же здесь такого?!
Родился — и забыл, скончался — вспомнил снова.

Все так — часы спешат, стучат часы с кукушкой.
А мир гремит, как град, как мальчик с погремушкой.

Спешишь, спешишь… Бежишь, как мышь
От страшного котищи злого.
Какая разница – Париж,
Нью-Йорк, Бат-Ям или Быково,
Когда сто лет в айфон глядишь,
Не слыша внеземного зова?

Все – т а м, а тут – аэродром,
Дурдом, погром и море водки,
И годы странствий за бугром,
И цели не ясны, не четки,
И будь готов, скрипя пером,
К п о с л е д н е й эмигрантской ходке.

А т а м – три тысячи имен
Родных и дорогих особо:
Эмиль, Татьяна, Слава Лен,
И Тимофеевские (оба),
И та, в которую влюблен
Я буду, как пацан, до гроба

(И после), это факт, а т а м
Иная у людей программа,
Не дремлет внеземной ашрам,
И алкоголя нет ни грамма,
И ходит по цветным лугам
Моя задумчивая мама.

Так мужик западает на запах и движется к цели —
К этой узенькой щели, которая сводит, как герыч, с ума.
Так язык добывает сахар из леденца-карамели,
Так барсук волочит колосья в барсучьи свои закрома.

Так бежит, точно стайер, в тонюсеньком теле берёзы
Не берёзовый сок — венценосно-друидная кровь.
Так Христос-человечество, не убоявшись угрозы
Князя тьмы, — улыбается, строит добротный кров.

Так становятся плотью идея и ткань неживая,
Оживает, что было утраченным и неживым.
Так душа, повзрослев и ничего-ничего не желая,
Все-таки хочет общенья, и общенья желательно с Ним.

Я микрокосм, песчинка, сбой программы,
Не важный босс, но черноземный смерд.
Я не умею жизненные драмы
Преображать в мелодию и свет.

Мой интеллект, не отрицаю, куцый.
Респект и уважуха мудрецам.
Я не фанат новейших конституций
И в темноте, как светоч, не мерцал.

Но иногда, когда мне говорила
Моя любимая, любя, а не коря,
Что все же я не конченый дурила,
Тогда я думал, что живу не зря.

И вот тогда я мог свернуть и горы
И клал с прибором на босяцкий быт,
И с Богом вел неробко разговоры.
Но я надеюсь, Бог меня простит.

И превращается в мурло
Лицо — бессовестно и шустро.
— Вранье-предательство-бабло, —
Сказал бы нынче Заратустра.

И зреет взрыв, и млеет тля,
Не обделенная клыками.
И возмущается земля
На фене пламенных цунами.

На фоне каменных палат
Растет сорняк неимоверный.
А бабочка порхает над
Добром и скверной.

Из песни моряка и света маяка
Рождаются корабль и сила капитана.
Из боли и греха рождается строка,
Из воли и стиха рождается нирвана.

Нирвана – хорошо. А все-таки готовь
Себя к тому, что жизнь сгорает, как полено.
Из долгих-долгих лет рождается любовь.
Влюбленность побыстрей, рождается мгновенно.

Влюбленность не любовь, сомнений в этом нет.
Влюбленность иногда опаснее, чем бритва.
Из серых горьких дней рождается памфлет,
Из веры и любви рождается молитва.

Жизнь можно обмануть. Но сколько ни мухлюй,
Не облапошишь смерть, то смертным не по силам.
…А на щеке моей остался поцелуй,
В о л ш е б н ы й поцелуй – его не смоешь с мылом.

А значит – стоит жить, а значит – жизнь права.
Хоть эта правота не сказки Голливуда.
Из нежности моей рождаются слова.
Из нежности твоей – спасение и чудо.

Я изменял себе, позорнее измен,
Прав Заболоцкий, нет, и не бывало сроду.
А колокольный звон похож (дин-дон) на дзен.
А мой невольный стон понятен небосводу.

Я умер. Я воскрес – в щекастом малыше,
Который баламут, затейник и задира.
…Никто и ничего не знает о душе…
А дачная трава читает "Розу мира".

Читает и молчит. Рукастый юный клен
Беседует с большой налившейся березой.
Клен пробует взлететь, он, как поэт, влюблен.
И говорит, шельмец, стихами, а не прозой.

Малыш глядит вокруг. Он агнец-и-тиран.
Он дачник, он идет вдоль пихтовой аллеи.
В дальнейшем он пройдет немало вьюжных стран.
Ну а пока он здесь. Здесь лучше. Здесь теплее.

— Иные манят горизонты,
Иным дорожу калачом.
— О чем ты, скажи мне, о чем ты?
— Да так, ни о чем.

— Иду — так шагают солдаты,
Когда наступает беда.
— Куда ты, скажи мне, куда ты?
— Да так, никуда.

— Живу, записавшись в аскеты,
Не радуясь магарычу.
— А с кем ты, скажи мне, а с кем ты?
— О том промолчу.

Невыразима жизнь-зима,
И падают снежинки с неба.
А мне дается задарма
Восторг быть родственником снега.

Не дремлют сосны и дубы
И ждут весны неутомимо.
И рвутся ввысь стремглав клубы
Печного чувственного дыма.

И долбит дятел: тук-тук-тук,
Коты болтают по смартфонам.
А я смотрю, смотрю вокруг
И чувствую себя влюбленным.

Влюбленным в эту круговерть,
Которой не бывать иною.
А жизнь и смерть, а жизнь и смерть
Целуются, как муж с женою.

Достоинств хилая дружина
Была разбита в пух и прах.
Сама себя впотьмах душила
Душа, уставшая в боях.

Я погибал — так гибнет юнкер,
Узнав, что знамя сожжено.
Я умирал — но я не умер,
Как дачу, обживая дно.

И грешный, точно нувориши,
Забывший про слова любви,
Я вдруг услышал голос Свыше:
— Ты нужен и такой. Живи!

Что скрыто за фасадами гламура?
Об этом и не скажешь напрямки.
Когда б вы знали из какого сюра
Растут роскошные особняки!

Пускай растут! Не наше это дело.
А наше дело — сердце не беречь;
Что осенью листва прошелестела,
Оформить в человеческую речь.

А наше дело — суть, а не детали,
А наше дело — ручка и тетрадь;
Что по весне скворцы прощебетали, —
Пролепетать.