Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»

ОЛЕГ РЯБОВ


Родился в 1948 в году в Горьком. Окончил политехнический институт по специальности "радиоинженер". Автор пятнадцати книг стихов и прозы. Печатался в журналах "Наш современник", "Дружба народов", "Знамя", "Нева", "Север" и других. Финалист конкурсов "Ясная Поляна", им. Шукшина "Светлые души" в г. Вологде, лауреат премии Б. Корнилова, "Болдинской премии", трижды лауреат премии Нижнего Новгорода в области литературы. Член Союза писателей России, член ПЕН-клуба. Главный редактор журнала "Нижний Новгород". Указом Президента РФ награждён медалью Пушкина.


Человек из филармонии


Солнце садилось в огромную бездонную тучу, расплёскивая по небу багровые брызги. Там, за Волгой, за мостом, возможно, где-то уже в Сормове, в грохоте раскатов грома и беспрестанных всполохах молний бушевала гроза. Густая чёрная туча очень быстро наползала на город, погружая его в полумрак.
Человек стоял в центре Кремля, на самом венце Волжского откоса, напротив входа в концертный зал филармонии, любуясь величественным явлением природы. На нём были помятые вылинявшие брюки, которые когда-то, скорее всего, были бежевыми, такие же бесцветные пыльные летние туфли и трикотажная бабочка ядовитого канареечного цвета. Концерт должен был начаться с минуты на минуту, и человек вынужденно отказался от личной встречи с грозой. А ведь любопытно было посмотреть, сумеет ли она перебраться через реку или всё же, как часто это случается, прольётся ливнем там, за рекой – для грозовых туч реки часто становятся неодолимой преградой.
Когда упали первые капли, человек уже входил в зал вместе с другими слушателями и любителями.
Это был не планировавшийся официально концерт, а общественное прослушивание нового, только что созданного преподавателями консерватории дуэта из виолончели и аккордеона. Присутствовали не только профессиональные музыканты и критики, но и представители общественности, которые должны были высказать своё мнение, но всё равно их было немного, да и само выступление, плоское и невыразительное, продлилось не больше часа. Барышня с виолончелью выглядела чересчур эротично: её широко расставленные "икрястые" ноги и энергичная работа смычком отвлекали внимание от огрехов в процессе извлечения звуков. Профессор, работавший с аккордеоном, был откровенно стар, ему давно уже пора было на пенсию.
Выйдя из душного зала, зарекомендовавшего себя храмом музыки, человек сразу ощутил свежесть волжского воздуха, пронизанного памятью озона с добавкой какой-то новой ноты запаха прелых листьев – наверное, это был намёк на приближение осени. Хотя какая осень, если ещё только начало августа. Около луж бродили голуби, и было понятно, что ни грозы, ни какого-то очень уж сильного ливня за это время не случилось – на лавках вдоль прогулочной аллеи сидели гуляющие мамаши с колясками и детишками, а ещё старушки, забывшие про свой возраст; да и лужи-то были небольшие, подсыхающие.
– Миша, – послышалось довольно отчётливо и громко.
Человек из филармонии даже вздрогнул, а может – вспрянул.
На скамеечке сидели две карикатурного вида дамы в годах, в каких-то совершенно умопомрачительных нарядах: в магазинах таких не купишь и на заказ ни одна портниха такого уже не сошьёт – эти предметы женского туалета можно отыскать только на реквизиторских складах больших столичных театров да, возможно, на киностудиях. Гипюровые кофточки с накладными кружевными воротниками, небольшие шляпки с пёрышками каких-то райских птиц, необыкновенных форматов маленькие ридикюльчики, то ли из замши, то ли шёлковые, и, конечно, кремовые кружевные перчатки.
Лица старушек были деформированы временем, но это-то их и сближало, и превращало в некий единый и трудноразделимый объект: урюк, сваренный и вынутый из компота; хотя одна из старушек была курноса, а у второй нос был крючком.
Человек из филармонии остановился и вежливо поклонился дамам в ожидании.
– Миша, ты что, меня не узнаёшь?
– Что вы, Эльвира Степановна, конечно, узнаю! И очень даже рад видеть вас в полном здравии!
– Ты что, Миша, тоже ходил слушать этот шалман? И пожалуйста, зови меня Эллой, как в молодости, а то мне неудобно! И пожалуйста, посиди с нами.
– Хорошо, Элла! Только посидеть я не смогу – у меня, как и у вас, свой режим: я должен сейчас в темпе пройти три километра. А присутствовать на представлении этом – я присутствовал. Меня просили, и я пришёл. Меня попросили высказать мнение, но я не стал.
– А каково твоё мнение?
– А у меня нет мнения. Ну не может у меня быть мнения о работе двигателя внутреннего сгорания, и мнения по поводу урожая пшеницы в этом году у меня тоже нет. Правда, у меня может быть прогноз на грозу, и гроза сегодня будет. У меня может быть мнение о музыке или о работе концертмейстера, а тут… Тут не было ни того ни другого – и я ушёл.
– Вот так! Ну и правильно! А вот мы даже и не ходили. Миша, а почему я тебя столько лет не видела? Ты где был?
– Меня здесь не было, Эля. Жил я далеко-далеко. Даже не жил, а был.
– А чем ты сейчас занимаешься?
– Я? Я управляю грозами, ливнями, дождями и всякой прочей погодой. Понадобится – звони, помогу!
– Удивительно – это прогноз погоды, что ли, на метеостанции? Мы с тобой не виделись лет сорок. А ведь у нас с тобой был почти что роман!
– Да, Эля, было! Последний раз мы с тобой виделись… Мы с тобой вместе работали у Геннадия Рождественского, на исполнении Первой симфонии Шнитке. Мы с тобой в тот вечер даже целовались!
– Ну-ну-ну!
– Я побегу!
– Беги. А будет хорошая погода, заходи сюда, мы с Машей часто по вечерам здесь гуляем. Миша, ещё постой! И всё же ты мне кого-то очень сильно напоминаешь – напомни кого!
– Нет-нет-нет! Эля, ты ошибаешься! Это я – Миша, и больше никто! А вот с погодой я вам смогу помочь.
Человек из филармонии развернулся на каблуках и удалился. И был он высок, строен, и походка его была противоестественно моложава.
– А ты знаешь, Маша, я ведь когда-то была в него влюблена! Я не старая дева, у меня есть дети и внуки, а влюблена я была только раз в жизни. Вот в него я была, как дура, влюблена. Но, наверное, все девушки, которые в кого-то когда-то влюблялись, – дуры! Нет? Вот ты влюблялась?
– Может быть – не помню. Я, знаешь что, и этого твоего Мишу тоже не помню. Я ведь тоже работала на том замечательном концерте. Мы же с тобой рядом сидели, а его вот не помню. Да и концерт-то почти не помню. Это вот что – деменция или альцгеймер?
– А при чём тут это? И чего особенного, Маша, – больше сорока лет прошло. А Миша работал за вторым роялем. Любопытного там было много, в этой Первой симфонии Шнитке. Этот Альфред Шнитке посвятил свою симфонию Геннадию Рождественскому, и тот вынужден был дирижировать премьеру. А только ни в Москве, ни в Ленинграде не дали ему возможности это сделать, несмотря на его очень уже высокий статус, попросту запретили. Тогда он решил сделать премьеру у нас в Горьком. Мама у Геннадия Рождественского из нашего города родом, она родилась в Нижнем Новгороде ещё до революции. Так что наш город Рождественскому был почти что родной, и все наши нижегородские Рождественские – его родственники. А вот адмирал Рождественский, который с Цусимой оскандалился, только его однофамилец. В общем, всё сложилось удачно в этом плане. Это потом, после премьеры, поснимали тут всё городское руководство культурное, и всё из-за того, что ажиотаж был совершенно вселенского масштаба.
– Не помню я что-то такого. А что там ажиотажничать-то было?
– Концерт наш начинался "Прощальной симфонией" Гайдна, где музыканты уходят со сцены, гася свечи, в знак недовольства своими бытовыми условиями. Чем уж там в восемнадцатом веке они были недовольны, не знаю, но то, что концерт должен был стать вызовом культурной общественности, властям, то об этом говорили все заранее, ещё до премьеры.
– Про то, как мы свечи гасили, помню.
– А то, что симфонию Шнитке должен был играть полный симфонический оркестр, – это ты не помнишь? Симфонический оркестр – это сто десять, а иной раз и сто двадцать музыкантов, а у нас в городе все оркестры – "половинки": по пятьдесят, по пятьдесят пять. Да и почти во всех провинциальных городах "половинки". Пришлось из двух оркестров составлять полный: из оперного и филармонического, которым руководил Гусман Израиль Борисович. На сцене чуть ли не на головах сидели. У Шнитке должны были по партитуре работать четыре арфы, а у нас во всём городе нашлось только три приличных, четвёртую пришлось из Арзамаса привозить. Вставки и проигрыши импровизировал джаз-оркестр Георгия Гараняна, сейшены он эдакие устраивал, выскакивали они на сцену, как черти. Геннадий Николаевич много лет спустя в интервью каком-то проговорился, что была бы в то время группа "Звуки Му" с Петей Мамоновым и Сашей Липницким – он их тоже выпустил бы в тот вечер на сцену.
– Господи, как давно всё это было, как прекрасно, а я уже ничего не помню!
Человек из филармонии лёгкой спортивной походкой передвигался по городу, используя для своих манёвров известные одному ему переулки и проходные дворы. Он с какой-то артистической ловкостью запархивал в эти трущобообразные городские скважины и так же легко проносился по ним. Очень скоро он оказался на Гребешке, в районе, где ещё сохранились, хотя и полуразвалившиеся уже, старые деревянные и полукаменные купеческие особняки дореволюционной постройки.
Около одного из таких строений с совсем уже обрушившейся верандой и покосившейся башенкой для флюгера на крыше человек из филармонии остановился, чтобы перевести дух. Он приподнял склонившуюся к самой дороге до земли ветку старой сирени, нагнувшись, прошёл под ней и по когда-то вымощенной дорожке направился уверенно к дому. Обойдя его, он у самого обрыва, над рекой сел на чудом ещё не сданную в металлолом чугунную скамейку и замер. Потом он встал – стоя ему легче было медитировать.
Он снова стоял над Волгой, над Окой, над белостенным Благовещенским монастырём, на стрелке сиял храм Александра Невского, а дальше над горизонтом, снова пряча от мира уже заходящее солнце, опасной зверюгой притаилась плоская ночная чёрная туча. Она как бы замерла в ожидании своей минуты.
Человек из филармонии без суеты, совершенно по-хозяйски, достав из кармана ключ, спустился по ажурной чугунной лестнице в подвал своего загадочного домика, открыл дверь и по длинному тёмному коридору, на ощупь, спускаясь ещё пару раз по каким-то ступеням, прошёл наконец к цели. Зал был небольшой: метров пятьдесят. Освещался он очень хорошо десятком больших канделябров, скорее даже их можно было назвать шандалами, на полу лежали вытертые ковры, на стенах висели тёмными пятнами картины в золочёных, покрытых патиной массивных рамах. В камине горели добротные берёзовые дрова. На столе стояли бутылки, несколько чистых фужеров и ваза с фруктами.
Хозяин, а это можно было уже без труда теперь определить, подошёл к камину и машинально, без особой надобности бросил в огонь ещё одно полено. Потом он также не торопясь и внимательно рассматривал этикетки на бутылках с вином и налил себе в фужер.
– Ну вот вроде и всё! Пора!
И в тот же миг вместе с оглушающим ударом грома в башенку для флюгера, покосившуюся на крыше дома, ударила молния. Домик, похожий теперь больше на бумажную картинку, будто материализованный из старой детской сказки, вспыхнул весь сразу, словно скомканная газета. Пожарные работники приехали очень быстро, но всё равно было поздно. Они неуклюже бродили в своих брезентовых средневековых латах среди головешек, качали головами в маскарадных тяжёлых касках и удивлялись, что всё так быстро и хорошо прогорело: даже пожарные рукава разворачивать не надо было.