То одни, то другие проблемы…
Время за полночь, а за окном
отцвели уж давно хризантемы,
как поется
                    в романсе одном.
Погляжу на пустую аллею,
разолью по стаканам печаль –
если я о любви не жалею,
то себя
                    и подавно не жаль.
Осень шьет на суровую нитку,
осыпаются календари –
отвори потихоньку калитку,
а потом
                    за собой затвори.

Уже задремал Париж
и в Лондоне спать легли;
я слышу, как ты молчишь
на той стороне земли.
Включаю «Европу-плюс»
и заново жгу мосты,
когда заиграет блюз,
который любила ты.
Пока на виду луна,
похожая на лаваш,
и блюзовая волна
раскачивает Ла-Манш,
я вижу твое окно,
горящее до утра,
хотя на Земле темно
и матерно со двора.

Сад облетел,
а песенка не спета
и вот уже, который день подряд,
идет услада солнечного света
и листья под ногами шелестят.
Казалось бы, суровое ненастье
пока не прогнозируется, но
увековечить маленькое счастье
по жизни человеку не дано.
Какая ночью музыка тревожит,
какая Муза плачет на плече? –
в действительности, счастлива,
быть может,
одна пылинка в солнечном луче.

Во дворе,
                    где мусорные баки,
мимо нашей вечной суеты
бегают веселые собаки
и сентиментальные коты.
Кто кому сегодня безразличней,
я не понимаю, но с утра
лица у животных симпатичней,
чем у многих жителей двора.
Наша свалка – вроде хоровода
на потеху кошек и собак.
…Что за жизнь без мусоропровода? –
извините,
                    если что не так.

…а в детстве у меня была собака.
Забавно затаившись в конуре,
она ждала условленного знака,
чтобы возню затеять во дворе.
Она меня бесхитростно любила
в своем уединении цепном,
и до чего же весело нам было
в одном дворе и в возрасте одном!

Со временем собака одряхлела
и не рвалась навстречу с поводка,
а детская душа моя болела
за то, что жизнь собачья коротка.
И, словно понимая чувства эти,
она меня жалела, потому
что мне еще так долго жить на свете,-
так долго жить на свете
одному…

Кабель ютится под забором –
ни конуры, ни крыши нет
но часто снится дом, в котором
он жил всего-то пару лет.
Собрав закуску по сусекам
и выпивая двести грамм,
хозяин с ним, как с человеком,
беседовал по вечерам.
Перепадали хлеб да сало
от пенсионного рубля…
Потом хозяина на стало
и разогнали кабеля.
Он подыхает под забором
и скоро ангел заберет.
в большой и вечный дом, в котором
хозяин ждет.
Хозяин ждет.

Всегда не хватает любви и тепла:
последний поэт коктебельской эпохи
живет на какие-то жалкие крохи,
живет на подачки с чужого стола.
Что гений? – убыточное ремесло:
немного бомжует и много бичует,
с оказии в теплоцентрали ночует
и хочет уехать туда, где тепло.
Среди вавилонских и русских земель
петляет во мраке тропа пилигрима,
который мечтает добраться до Крыма,
где ждет, не дождется его Коктебель.

Поэту Симонову было
тогда не больше тридцати:
весна цвела, жена любила,
у поколения - в чести.
У времени свои законы:
его лирический герой
носил армейские погоны
и портупею с кобурой.
По ходу лет, на удивленье,
менялись люди и миры –
жена ушла и поколенье
помалу вышло из игры.
Настало время одиночек,
седого дыма без огня
и больше не случилось строчек
пронзительнее: - Жди меня…
Война списала на потери
все категории добра
и на потертой портупее
висит пустая кобура.

Иногда по ночам
на погосте туман
и гуляет нечистая сила.
Айседора Дункан,
Айседора Дункан,
ну, зачем ты его полюбила?
Босоножка, на кой тебе эта Москва
и поэзия русского хмеля,
золотые слова и дурная молва,
ритуальные танцы метели.
Целовала порывисто и горячо
по завету свободы и плоти,
а потом перекинула шарф за плечо,
потому что судьба на излете.
Всё на этой земле
волшебство и обман,
быль и небыль, любовь и могила.
Айседора Дункан,
Айседора Дункан,
ну, зачем ты его полюбила?!.

Фонарь у дежурной аптеки,
поставленный, как оселок…
Ах, люди мои, человеки,
что вам обезумевший Блок?
Что вам, современные скифы,
готовые к бою с утра,
чужие печали и мифы,
когда на работу пора?
У вас грандиозные планы
и замыслы, благодаря
тому, что «духи и туманы»
решительно до фонаря!

От немыслимого чуда,
коему названья нет,
и до той поры, покуда
существует белый свет,
может статься, недалече.
Но от века - там и  тут -
по этапу русской речи
нас конвойные ведут.
Оттого что уязвимы
наши души во плоти,
все пути исповедимы,
кроме крестного пути.
Что написано – прочтется:
век на почести не скуп
и, воистину, зачтется
шевеленье этих губ.