* * *

Душа, идущая на свет,
как на невидимый магнит,
сквозь толщу тьмы и бездну бед
всё говорит и говорит
с тобой на странном языке –
из междометий, снов и слёз
о том, что в собственной тоске
ты невесом и безголос,
о том, что в замкнутом лесу
от непроглядной тишины
тебя когда-нибудь спасут.
Когда-нибудь спасти должны.


* * *

Седой пыльцой и горечью
роится эта мгла.
Ей снится клёкот горличий
и пение щегла.
А в зарослях безвременья
по речке неживой
мой дед идёт, растерянно
качая головой.
Суровый, смуглый смолоду,
но светлый добела,
и нет в нём злого холода
последнего тепла.
В матроске, в новых валенках,
над снегом семеня,
он голосом поставленным
читает "Жди меня" –
сквозь снега злое крошево
в моём читает сне.
И нет другого прошлого.
И будущего нет.


* * *

Я хочу, как водомерка,
тоненькая вся,
ничего не исковеркать,
бережно скользя –
по пруду твоей тревоги,
утешенья для
буду бегать быстроного
и легко петлять.
Отвлечëшься – заглядишься...
Но пойдёшь за той,
чьё манящее затишье –
берег золотой.


* * *

Рыбак сидит и смотрит в никуда,
где окуни непойманные спят.
Река как будто больше не вода,
а память, обернувшаяся вспять.
Он смотрит, но не видит ничего –
ни солнечных стрекоз, ни поплавка.
И ветер дует вязкий, дождевой,
и горлица кричит издалека
над гладью обезболенных грехов.
Но смерть всё не приходит,
не прихо…


* * *

Твоя печаль – моя печаль.
Прижму её к груди.
Всё то, о чём перемолчал,
теперь не береди.
В заскобье, в бледном ободке
моих синичьих глаз
ты всё поймёшь о той тоске,
что сковывала нас.
И речь, невнятная, как гул,
Ушла в себя саму –
как будто целый лес шагнул
в дымящуюся тьму.


* * *

Как бестолковый тать,
спрячу чужую речь.
Чтобы её впитать.
Чтобы себя зажечь.
Может, и мой язык
сделается острей,
переписав азы
пройденных словарей.
Если возникнет свет,
медленный, небольшой,
то прозвучит ответ –
правильный, но чужой.


* * *

Чужая земля не держит –
горит под тобой, горит.
Ты – сердца кромешный скрежет,
ты – сбитый метеорит.

Ты – пыль мягкотелой глины
под ногтем чужой весны,
весна оказалась длинной,
невыверенной длины.
И грохот по бездорожью –
до дрожи знакомый звук,
неласковым ветром гложет
берёзовый твой недуг.


* * *

Посевная песня пахаря
об утраченной любви
говорит: любовь несахарна,
хоть и сладкая на вид.
Говорит, что делать нечего,
раз такие вот дела –
мимолётно, незамеченно
страсть взяла да и вошла
в землю, свежую и жаркую,
пеплом, горечью благой;
жадно птицы в небе каркали
над распаханной тоской,
и плыла полупрозрачная
песня, долгая, как сон,
о весне, вчера утраченной,
и о том, кто не спасён.


* * *

Забормочи на вечном языке,
на языке животных и растений
о том, как голос необыкновенен
и как живёт в каком-нибудь сверчке
звук, горьковато-правильный на вкус...
В такую ночь захочется расслышать,
как тонкий ветер делается тише,
как не шумит задумавшийся куст.
И ничего не можно описать,
но можно медлить, голодно вбирая
весь этот громкоговорящий сад,
всю эту песню памяти о рае.