– Ваше инспекторское, да как же я мог-то! Я всех так проверяю, что вы не беспокойтесь даже! Я их сто раз спросил: мол, драться-то будете? А детишек двоих своих там, понимаете, бить? Они мне сразу так и отвечали, мол, нет, не будем, смирные мы… Я из их семейства только мать порой вижу, Лидку, так вот уши у неё вытянулись чуток, да шея начала уже там кое-где обрастать…
Дурак. Ужасный дурак этот подъездный староста. Стоит под стрекочущими лампами, блестит своим лицом, как шар бильярдный, и лыбится, побрился, видать, только. Эх, ты, дурак. Лицо-то не белое, а серое, сколько ты ни брейся, цвет шерсти не уберёшь… Знает же, что я его насквозь вижу, и всё равно лыбится.
– Семён Васильич, я это всё знаю. Вы мне про какую квартиру говорите?
– Так как же… Про 46-ю.
– А я про 56-ю спрашиваю. Ну?
– А… Так это… Вам ключ могу дать оттудова...
– Понятно. Со мной пойдёте.
Он погорбился, поморщился и даже покряхтел разок, но пополз за мной следом. Мы с ним поднимались по обколотой лестнице, я от скуки глядел на плакаты, не до конца содранные со стен проверкой. Целая летопись велась на стенах с первого на третий этаж – тут было и про первый случай превращения, про исследования, теории по Стругацким, висели оповещение для граждан и инструкция по поведению… Даже как-то хмуро и зло любимый мной шарж болтался на куске малярного скотча – огромная фигура летучей мыши, согнувшаяся над могилкой ребёнка, ночь, луна и надпись: "А не надо было так громко смеяться, Коленька!"
Остановились мы у классической подъездной двери, обитой линялой кожей в неровные ромбики. Смотришь каждый день на эти двери, а они все разные: металлические, деревянные, обитые, разбитые. Бывают с двумя замками или на щеколде, в блокноте у меня даже такое отмечено. Но за ними почему-то всегда одно и то же. Староста глянул на меня, улыбка и блеск потихоньку сползали с его рожи.
– А мы… Вы сюда зачем?
Я хмыкнул, зашарил по карманам в поисках ручки. А ты и не знаешь, дурак, как же…
– Понаблюдать за скоростью развития болезни, в случае необходимости принять меры.
– Болезни… Меры… Я понял, понял…
Ручка оказалась в нагрудном кармане бордового форменного жилета. Я раскрыл блокнот, расстегнул верхнюю пуговицу и, вдохнув поглубже, постучал в дверь. Староста занервничал. За дверью – ни звука.
– Слушайте, может… Может, лучше в 46-ю, а? Я там вам покажу всё, и Лидка…
– Семён Васильич, мне на вас написать как на скрывающего опасного больного?
Он затих, перебирая пальцами низ куртки и поглаживая плохо побритую шею, с опаской стал пялиться на дверь. Через секунд 10 раздались тихие, аккуратные шаги, дверь открылась. Я сразу устремился в прихожую, оббив ноги о порожек от слякоти и пыли, и щёлкнул выключателем. Электрический белый свет выхватил из тьмы стоящую рядом со мной небольшую, по плечо мне женщину с короткими чёрными волосами и голубым взглядом. Светящаяся, я сразу понял. Она подняла на меня абсолютно чистое и гладкое лицо и настороженно спросила:
– Что такое? Что вам нужно?
– Инспекция САН-а, я хожу к больным, смотрю на условия проживания и на темп развития болезни.
Староста нервно захихикал.
– Да, вот… Алиса, ты зови Гошу, инспектор его посмотрит, да и всё…
Лицо женщины стало ýже, словно вся кожа прилипла к костям и обтянула их, она мёртвым взглядом смотрела на меня.
– Гоша… Ему в последнее время плохо… Инспектор, я могу… Скажите, я сделаю что угодно… Оставьте его мне… Я ведь могу… Я съеду, я его спрячу, будем в деревне жить… Я все деньги отдам…
Началось. Я поправил ремень сумки, сердце отчаянно и безуспешно старалось превратиться в камень. Твёрдо посмотрел на неё, щёлкнул ручкой и поставил её на графу возраст.
– Сколько ему лет?
Женщина издала короткий стон.
– 9…
– Он в комнате?
Она кивнула, не в силах говорить, я прошёл в кухню, услышав оттуда характерное взрыкивание. За серым столом с бурыми разводами сидело существо ростом чуть пониже женщины. Его лицо обросло шерстью, шею устлали хитиновые щетинки… Он равнодушно, крепко держал за хвост и лапы судорожно вырывающуюся кошку. Та не могла и мяукнуть, он, видимо, уже загипнотизировал её. Ребёнок заметил меня и встрепенулся, моментально отпустив кошку, за его шерстистой спиной встрепенулись полупрозрачные комариные крылья. Он с трудом задержал на мне взгляд, встал, полуприсев на длинных задних лапах, и перевёл взгляд на мать. Она подошла к нему, не выдавая свою тревогу, я вздохнул. Вот чёрт… Наверное, у него тоже отец был больным, а потом, когда обратился окончательно, мать попыталась исправить Гошу…
– Он говорить умеет?
Гоша скрипнул тоненьким, неприятно двоящимся голосом:
– Умею… А вы что за дядя? Мама, это ещё что за…
– Чшш! Гоша! Это инспектор… Инспектор Саня. – Моё сердце сжалось в груди, я чуть вдохнул. – Он пришёл спросить у нас кое-что и помочь, если нужно…
Ребёнок смотрел на меня чёрными глазами.
– Инспектор Саня…
– Да, здравствуй. Скажи мне одну такую вещь…
Алиса побледнела, потянулась к Гоше и мягко ткнулась лицом ему в грудь, обвив руками его плечи, но ребёнок оттолкнул её, держа на расстоянии. Я сжал зубы, посмотрел на Алису, в её глазах дрожали слёзы. Опять… Опять то же самое. Вот бы тут был какой-нибудь амбал, вызвал бы ему наряд, скрутили бы, усыпили и увезли… Что ж сейчас-то делать?.. Снова объяснять, забирать… Я с натянутой жестяной улыбкой кивнул Гоше.
– Я вижу, можешь не отвечать. На, съешь конфетку, я пока с твоей мамой поговорю о чём-то важном.
Я достал одну сонку и дал ему. Тот молниеносно выхватил её из моих пальцев, запихнув себе в рот и отпрыгнул в другой конец комнаты. Уголок рта Алисы чуть подёргивался, она захрустела пальцами, сгибая их другой рукой под неприятными углами.
– Вы ему дали одну из этих…
– Сонку.
– Что с нами будет?..
– С вами ничего. Можете жить здесь и дальше, я не буду сообщать никуда, с вас лишь возьмут штраф. А Гошу… Будут лечить. Некоторое время он полежит в местной лечебнице, а затем его переправят в Австралию.
Алиса посмотрела на меня полными слёз, внезапно ставшими безумно огромными глазами, умоляющими изо всех сил, я подписывал бумаги для полиции.
– Прошу… Он же ребёнок… Он не виноват… Мой Макар окончательно обратился, когда Гоше было 5 лет… А мальчик уже успел стать таким, как отец… Я научу его быть добрым, я научу, я… Пожалуйста…
Выйдя из подъезда под липким и опять блестящим взглядом старосты, набрал номер бригады, сказал им адрес. Убрал все вещи в сумку, достал трубку и поспешно закурил, смотря на посеревшую от помоев и грязи улицу. Да, район, конечно, не лучший… Дураки, какие же они все дураки… Я раздражённо дернул плечами, с души опять сваливался очередной слой израненных чувств и нервов, сердце пыталось порваться и, кажется, не до конца окаменевшая его часть уже с треском лопалась. С воплем сирен подкатила к покосившейся панельке бывшая карета скорой помощи, обляпанная защитной голубой краской, а поверх неё грязью и кровью. Я инстинктивно свёл лопатки и, пытаясь их развести, наблюдал, как из дома выносят спящее существо, выводят под руки плачущую мать, дают успокоительное… Староста всё скакал вокруг докторов и охранников, потрёпывал Алису по плечам, заглядывал в морду спящей твари… Меня затошнило от его вида, я развернулся на каблуках и пошёл прочь. Ох, я ему, не будь на службе, устроил бы такую инспекцию совести и аморальных наклонностей… Бригада с воем понеслась мимо меня, увозя и Алису – видно, сердечный приступ. Уже пятый на моей неделе…
Я вздохнул, вытряхнул трубку на ближайшую кучу мусора и направился к зданию САН-а, тут ходьбы было всего два квартала… На полутемнеющем небе сверкала луна, на улице попадались редкие прохожие – все бритые или под¬обросшие, всё еще сохраняющие человеческий облик и повадки. Я быстро и зло проходил мимо них, мозг почему-то хотел разозлиться в этот день – после сброса душевных масс это происходит часто. Я остановился, ожесточённо набивая трубку заново. Чёрт бы их побрал, этих… Дурацких… Я шёл, уже не разбирая дороги, зажёг трубку, запыхтел, покашливая. Вот тебе и катастрофа, вот тебе и новый мир! Совершенный человек, ага, как же! А ещё пару лет назад по телевизору так и говорили: вот будем всё сильнее-выше-быстрее, сверхлюдьми будем, строить, изобретать… Фигу с маслом, вот вам что… Походили бы с моё эти учёнишки, посмотрели бы, как детям в семьях с шерстью сейчас живётся... А такие, как Алиса, их жальче всего… Пропадёт же, глупая… Не исправишь уже такого Гошу, он с детства уже, да только она и слушать не станет, если начать, это уж точно… Я наткнулся на железную урну, не заметив на своём пути, и растянулся рядом с ней. Трубка издевательски пыхнула клубом искр на тротуар, отлетев к кустикам у ближайшего дома. Я поднялся, потирая переносицу и проверив, не обгорели ли усы, подошел к трубке и, выбив из неё всю прогорклую гадость, сунул в сумку. Мой взгляд остановился на доме… И следом за ним сердце пробило лишнюю дробь. Это её дом. Был.
Катёна, высокая, статная девочка лет 25, была замужем, без детей и упрёка. Ещё одна светящаяся, жила с мужем Гришкой и свекровью. Старуха Ляля славилась на весь район двумя вещами: огромным, похожим на кабанье рыло дряблым лицом и такой болотной злобой, засевшей в её жучьих глазках без белков и всей мохнатой фигуре… Катёна берегла дом, помогала абсолютно гладкому своему мужу… И один раз ночью, прямо под холодными патрульными софитами и криками синих громкоговорителей, в подвенечном своём платье и белой простыне за плечами раскинула руки, взмахнула крыльями и – вон с подоконника…
Я сел на урну, скинул сумку, обхватив голову руками. Что ж такое… Не мог я ей помочь, да и никому не могу… Отправляю, отправляю – а лечатся они? Меньше трети вылечатся… "Инспектор Саня", что ж ты, Владимир Сергеич... Плечи свело от боли, я выпрямился, сжав кулаки и сверкнув глазами, вскочил в исступлении и швырнул о землю свою фуражку цвета крови, заорал во всё горло, криком выжигая душу себе и всему этому проклятому миру нелюдей и их жертв:
– Поборю! Ох, поборю ваш эгоизм и злобу несчастную! Все будете знать, как уважать детей, родных, чужих! Все знать будете… Катёна знала моя… И сохранила в себе этот свет, ваш свет, который вы топчете!.. Все знать будете… Все…