Надежда

Старости кормилица, надежда,
всё-то ты скитаешься по свету –
то сквозь тёмный лес дорогой снежной,
то в пыли просёлка знойным летом.

У тебя глубокие морщины
и прозрачность выцветшего взгляда –
серым пеплом кроется кручина,
жалостью сжимается отрада.

Та отрада, что любви по силам,
лишь одной, на свете и во мраке,
та отрада, что и на могилах
рдеет, словно траурные маки.

Ты же то уйдёшь, то вновь приходишь,
словно дождь на скошенную ниву,
словно снег, в осенней непогоде
щёки остужающий ревниво.

Ты же – как водица из колонки
детских дорогих воспоминаний,
ты же, как сокровище ребёнка,
спрячешься и сызнова поманишь!

Ты – душа покинутого поля,
церковки с поникшими крестами,
и такой недостижимой воли
за лесами да за облаками.


Комарово зимой

Как сумрачен твой сон, твой предрассветный снег,
в холодной пелене за тонкой плёнкой век –
он полон тишиной…
В мерцающем снегу на просеке пустой
крупинки белых звёзд… космический покой
лежит передо мной.

Как льдинка на листе и шёпот в пустоте,
как бледная ладонь на белой бересте –
любви моей следы
по ровному пути, где небо так легко
спадает и плывёт к тебе, как молоко
над панцирем воды.

А где-то рыболов, усевшись, как баклан,
соседу прокричит, и слово сквозь туман
заклятьем зазвенит,
скользя по тишине, такой привычной нам,
раскатываясь вдаль по дюнам, валунам,
на хвою и гранит.


Бессонная ночь

Соседи, телефоны и собаки
укрылись в недрах каменных мешков,
а мне не спится. Солнечные знаки
плывут в глазах, как тёртая морковь,
корейской усугублена подливкой…
Она сочится, капает и жжёт,
и я своей рукой, противно липкой,
ощупываю грудь, плечо, живот…
Я жив ещё… но как мне одиноко
под потолком – как угольку в печи,
как будто на себя смотрю в бинокль
и сам себе шепчу – молчи, молчи…
Ночь обволакивает сонный разум,
в нём тишина – то смерти ипостась,
и грёзы наплывают сладким газом,
румяной плёнкой скрадывая грязь.

Отряхиваю сон. У тёплой лампы
по клеточкам тетрадного листа
выстраиваются фаланги ямбов,
чья музыка спокойна и чиста,
и мысль идёт, врезаясь ледоколом
в промёрзшие от немоты слова,
и в глади вод, меж белых глыб глаголов
просторно проступает синева!


* * *

Я хочу быть стоном надломленной ели,
дальним звоном колокола в метели,
неутешным плачем у колыбели
на исходе дня,
потому, что в этом снова и снова
и легко, и чисто, и проще простого
сквозь пустую речь прорастает слово
и зовёт меня.

Но меня не тронут пьяные слёзы,
и надрыв, и вопли, и кровь с навозом,
и вообще я не верю в "соборность" колхоза,
мне другое ближе –
одинокость креста над речным разливом,
и негромкий, но вольный шелест нивы,
и согбенная скорбь надмогильной ивы –
так я родину вижу.

Вижу вал земляной – то в некошеных травах,
то под белым снегом и в детских забавах –
вот что вижу я у тебя, держава,
под кольчугой.
И не надо вычурных толкований,
завываний, истерик и целований –
в наше время играть и сорить словами
не заслуга.


Заря в Заполярье

На пристанях, на росстанях
толкучая тоска,
и ропоты, и россказни,
и серая река,
но, словно из убежища,
в разрыве тёмных туч
синеет небо свежее
и льётся светлый луч.
Глядишь, по-детски веруя,
что в золотой дали
до края, полной мерою
вся благодать земли.
Горит в лукошке солнечном
медовая роса,
и вплоть до самой полночи
не гаснут небеса.

Ложится отсвет палевый
на облачный свинец,
а север плачет заревом,
как Господа венец.
Душа всё бескорыстнее,
а краски всё щедрей,
и льётся евхаристия
небесных янтарей.

На миг забыв о хлопотах,
сквозь годы я смотрю
сквозь хлопья чёрной копоти
в полночную зарю.
Как будто после волока
на стрежень и вперёд!
Как будто дальний колокол
за окоём зовёт!