ВАСИЛИЙ НАЦЕНТОВ

***

Бояться, как слабости, первого в мире тепла,
застенчивой ревности, верного слога.
Осунулся снег, и невнятная речь потекла:
это опыты неподцензурного СМОГа,
это зяблика росчерк - когда он поет,
целокупная грудь колесом по ухабам катится.
Это крика овраг.
Словно голос сорвавшийся лед.
И отметиной - темной на алом - ресница.


***

Рассыпается шорох. Стихает и сохнет.
Тишина смотрится в талые лужи: сама себе рада.
В ней застигнутый - если не римский сотник –
                                          переводчик
тесноты стихотворного ряда.
Что ему воля и умодоступная вещь –
все куда тяжелее и как проще:
хотя бы назвать это облако, эту рощу,
                                    ведь –
не назовешь - не будет (как минимум) рощи.


***

Ночные палы в поймах малых рек,
где язычком от пламени - лисица,
где клик гусей, как сотни сонных рук –
не зреет, но, страдая, колосится,
где грузно, грозно, лунный свет дробя,
плывет ондатра в черноту речную,
все забывая самое себя
и создавая по ночам иную.


***

Звонкие, рвущиеся по швам вьюрки:
разве они долетят до Кольского, до тундры?
Не рассыплются прямо над нами,
                        как радость, легки -
от еще холодного ветра, от беспокойства,
                         от птичьей своей хандры?
Только бы не оглянуться: все замыла волна –
тайне своей верна.
Где он, мыслимый Север,
равновесие, упругость пера?
Капитан фрегата, сэр Суер-Выер,
                             уже пора?


***

Холодное лето. Муссона слепой шепоток.
Как будто бы голубь по жердочке,
                            время идет,
по звонкому и золотому все убывает.
Мы тихие гости, земная невеста моя,
и здесь, на краю нашей родины, что нам,
как русское горе, огромная злая земля,
где нет утешения женам.
Уедем!..


***

На кончик звука, к самому сверчку,
как гость ночной, я подношу свечу
и освещаю самый дальний атом:
Бог одинок, а жизнь невыносима и вечна, вечна.
Скажем это так:
летит по небу голубая птица,
никто ее не ждет, и возвратиться
не к кому. И отовсюду: "Птица, -
зовут и плачут, - птица, птица, птица!.."
Но крылья заняты и уши не заткнуть.


***

Осень. Закат. Свет золотой прячешь ты, Азия горная,
как бы в карман, в складку хребта, как дорогое кольцо.
Вот бы и нам, радость моя, женщина вечная, гордая,
взять и залечь в сырость и тишь, солнечных слушать скворцов.
Что говорить, это любовь, это случайность и вымысел,
это последняя воля твоих диких тянь-шаньских лесов.
Мак, василистник, кизильник, шафран, кто тебя, милая, выносил?
Здесь, на краю, шорох и снег, шепот чужих голосов.
Память одна третьего дня, третьей мучительной ночи:
сохнущий в сумерках веточек хруст, почек слепая возня.
Асклепиадов нетронутый стих долог, но жизни короче –
александрийцы, спокойны, строги, больше не примут меня?
Это конец? Нет, холода. Буду вино очищать, и мне
боги простят дерзость мою, и остальное пройдет.
Я улечу. Только скажи. Слышишь, ревет на прощание
аэрофлотовский, белый, как свет, белый, как смерть, самолет.


***

Ночное стекло. Серый-серый снежок.
Фонари. Такси - отсюда не видно -
                             похоже, "Убер" -
проезжает мимо, трубит, как в пастуший рожок.
Назавтра никто не умер.
Остальное - юность и первый бред.
Его навсегда запомнишь, возьмешь с собою.
Сумерки. Сумки. Бледный вокзальный свет.
Женщина молодая с закушенною губою.
Уедешь и не простишься.
Что ж ты стоишь теперь? Где это было?
                    Воронеж? Ульяновск? Тверь?
Все - расплавилось, как в огне:
\это было в чужой стране.
Засыпай, снежок, дороги и города.
Этого не было никогда.
Все - огромный пустой вокзал
и часы, застывшие, как слеза, -
блюдце, с которого все слизал,
все, что было.


***

Осенью дачные стекла похожи на дагерротипы:
позитив - негатив -
                поздний солнечный луч из-за леса выхватив.
Память с зеркалом смотрит в себя.
Свет - как песок сквозь пальцы.
Юности не заметив, старость губя,
мычит удэгейцем, нанайцем,
как шаман растягивая слова.
Под самыми окнами ходит мысленная сова.
Рассыхается рама.
Трескаясь, позванивает ложечкой на подносе:
Иннокентий, Борис, Иосиф.             [и Осип]
Загадочна амальгама.
Звуки, острые в мороз, как солома,
прячутся по углам притихшего дома:
нимфалида уснула, а не умерла –
на спинке венского стула бабочка-адмирал.
В выходные приедут укрывать виноград.
Дрогнут стекла.
           Затрещит буржуйка.
                        Полы заскрипят.
И оттают крылья. И усики зазвенят.
Заедут к Новому году.
                 На Рождество останутся ночевать.
Бабочка будет просыпаться и засыпать,
а весной подумает, что в раю.
И улетит. И не вернется:
                                     батюшки-бай-баю.