СКАЗАНИЕ ОБ АНДРЕЕ ПЕРВОЗВАННОМ

С той метельной зимы минул снег неизвестно какой,
Но живёт до сих пор свет предания, Еосподом данный, —
Как с заплечным мешком да сосновым простым посошком,
Да по тропочке той шёл апостол Андрей Первозванный.
Он за Киев пошёл — к неизвестным истокам Днепра,
К лютым северным льдам в скифском сне беспробудном медвежьем.
Тёмен город в снегу — ведовская курная нора!
Ерозен царь Борисфен, залепивший метелями вежды!
Морды бесов и змей на долблёных кривятся ладьях.
Шкуры вепрей и лис — на парнях и зазнобах счастливых.
Курит град Смоленец смолы в красных кипучих кострах.
Эту лютую тьму не развеять и Божьим огнивом!
И такая тут ночь, и такой вековечный мороз,
И такая пурга, что надёжней совсем не родиться!
Но на Тайной Вечере апостолам молвил Христос,
Чтоб страдали и шли — ибо всем надлежит причаститься!
Только здесь и слова, замерзая, плывут в пустоту.
Есть лишь зверьи следы да алмазные звёзды на черни!
Шёл апостол Андрей — и сквозь вьюгу молился Христу,
И просил у Христа вразумленья в молитве вечерней.
И услышал Христос, и по свету сошёл в снегопад,
Рядом встал на холме и вгляделся в морозные дали.
Что за тихая ночь! Этот лес — как Божественный сад
В голубых хрусталях, утоливших земные печали!
Мерно сосны поют над сугробами трубами царств.
Тонок звон тишины в заповеданном царстве зверином.
Под лосиным копытом не хрустнет прогнувшийся наст.
Не шелохнется снег под бесшумною стаей волчиной.
И руками развёл над великим простором Христос,
И холмы поползли над рекою, подобно телегам.
И великий простор городами сквозь вьюги порос,
И во тьме зазвенел куполами, крестами и снегом.
И из снега, из тьмы, из медвежьих и заячьих троп,
Из праскифского сна, глушь медвежьих распадков осилив,
Из глубин Борисфена, из белых сосновых чащоб
Сквозь седой снегопад за холмами явилась Россия.
В золотых куполах — как свеча над снегами горит!
В красноглавых кремлях — с ясным пламенем чистого сердца.
И идут за Христа на Голгофу князья и цари,
И идут за Христа на мученья и смерть страстотерпцы.
Невский князь Александр солнцем битвы звенит на ветрах,
Инок Сергий поёт песню жизни бойцам Куликова,
Смуту чёрных времён разгоняет Крестом Иринарх,
Мирным Духом горит Серафим из святого Сарова.
И растут города из метельных сугробных берлог,
И заводы дымят по сосновым чащобам морозным,
И плывут корабли льдами синих штормящих дорог,
И летят корабли к замерзающим медленным звёздам.
Это, Господи, рай! Это дивных чудес снеговей!
Это, Господи, сад на искрящей алмазами черни!
Так стояли они — сам Христос и апостол Андрей, —
Замышляя Россию в великой молитве вечерней.
Как на тропочке той, где в сугробе дрожит березняк
И завода труба вмерзла в тучу над красным закатом.
И люблю я смотреть сквозь огнями вихрящийся мрак,
Прозревая легко, что заведомо было когда-то
Вот у этих седых крепостных развалившихся стен,
У церквей и мостов, вмёрзших в снега родную стихию,
Где из тьмы вековой выплывает, клубясь, Борисфен
И священным Днепром за холмами впадает в Россию.


УЛИТКА

Ты в этом мире медленнее всех.
Ползёшь к цветку — и время тратить грех,
Чтоб наблюдать за медленным движеньем.
Но нет быстрее урагана звёзд,
Летящих по спирали млечных вёрст
В стремительном витке преображенья.
Куда тебе спешить и почему —
Навек неясно твоему уму
В пространстве продвижений постепенных.
Ведь если время не остановить,
Так можно спрятать или закрутить
В спиральный панцирь медленных вселенных.
Сгорают звёзды, пролетают дни,
Поют пульсары — времени сродни.
А ты ползёшь замедленной дорожкой
По правилам неведомой игры.
Ведь можно так: свернуть в себя миры —
И с лепестка цветка топорщить рожки.


В ГЖАТСКЕ

В тот кладбищенский храм на осколке земли
Мы когда-то случайно детьми забрели
И всю жизнь вспоминали про это.
На краю ойкумены там кроткая Гжать
Не устала кувшинкой и ряской дрожать,
Вытекая в миры из планеты.
Там старухи, взывая к Творцу о мирах,
На глазах рассыпались в кладбищенский прах
И воскреснуть грозили серьёзно.
Там Гагарин летел над затихшей Землёй,
Всех кумиров планеты затмивши собой,
А в ладонях — кувшинки и звёзды.
Но я помню с тех пор — все мы знаем без слов —
Тот восторг потрясенья до первооснов,
Тот священный покой сизокрылый,
Где старухи поют и сияет звезда,
Я себе не могла объяснить никогда.
Только знала — о, что-то там было!
Эта церковь года пролежала на дне
Детской памяти — в донной речной глубине,
И всплыла куполами оттуда.
Прочитала случайно я в книжке одной,
Что служил там в изгнании Никон святой —
Воробьёв. Разве это не чудо?
Там, в забвенье, не споря с нелёгкой судьбой,
Он молился Творцу и боролся с собой
Много горестных лет и счастливых,
Чтоб молчаньем и словом с грехом совладать.
Он ушёл, но стояла звездой благодать
Много лет в прикладбищенских ивах.
И касалась она душ случайных, как мы,
Заглянувших в ту церковь, взрывая умы,
Рассыпая земные химеры.
Что нам — детям — без слов объяснили тогда?
Русский космос рождает отнюдь не звезда,
А река покаянья и веры.
Помолись же о нас из счастливых миров,
Отче Никон, учитель святой Воробьёв,
Рыцарь в душу летящего света
На краю ойкумены, где кроткая Гжать
Не устала кувшинкой и ряской дрожать
О Создателе синей планеты.
Чтоб Гагарин летел и горела звезда,
Кто-то должен светить и молиться всегда
В век безверия, полночью поздней —
И тогда встанут сонмы живых из земли,
И к Небесному Царству взлетят корабли,
Обгоняя кувшинки и звёзды.


* * *

Колышет травы и цветы колышет,
И горизонт колышется вдали.
Здесь, в глубине лугов цветущих, слышно
Особое присутствие земли.
В густой тиши, текущей в мирозданье,
Сливаясь с птицей, бабочкой, травой,
Сквозит её огромное сознанье,
Вливаясь в общий разум мировой.
Но, вглубь себя от шумных просек века,
Дорогами текучими пыля,
Как будто бы не видит человека
В другое погружённая земля.
В своей судьбе неведомой отдельной,
Колебля ветром зрелый травостой,
Она живёт и мыслит параллельно,
О жизни не советуясь с тобой.
Но, полноправный гражданин вселенной,
Ты знаешь, что судьба тебе велит,
И ты желаешь вырваться из плена
Влекущей властно в глушь свою земли.
Ты над собою делаешь усилье
Подняться к синей тьме над головой
И для полёта расправляешь крылья,
А крылья поросли густой травой.


* * *

Страницы книжки записной — как рай,
Свод телефонов старых, позабытых.
Под номерами — Тряпкин Николай,
Глушкова, Ступин, Кузнецов — пииты!
Да был бы номер! Тот ли, этот свет —
Тем, кто прозрел однажды, — дела мало!
В безбрежной жизни верует поэт,
Что вечность номеров не поменяла.
Но что им — небожителям — до нас?
Среди миров любви, добра и света,
Испив забвенья неземной запас,
Забыли быстро о Земле поэты.
Я лучше наберу стозначный код
Звезды, не зная лет и расстояний.
И вдруг услышу: в трубке запоёт,
Мирам сердито вторя, мирозданье.
Или, проснувшись рано поутру,
Когда проявит краски солнца гений,
Я длинный генный номер наберу
И позвоню в соседний двор к сирени.
— Алло! Сирень! — Ветвями зашумит,
И вдруг пойму, что слушает и слышит.
Лиловой гроздью медленной дрожит
И бездной, равной мирозданью, дышит.


* * *

Когда, взрывая тьмы отвес
И душ растерянных основы,
На мир, как свет с ночных небес,
Божественное сходит Слово,
Ему внимают царь Давид,
К струне пророческой склонённый,
И горький Иов в тьме обид,
И в чреве бед земных Иона.
За ним следят за тыщи вёрст
В пустынях Азии с Европой
Из тайников железных гнёзд,
Глаза вращая, телескопы.
И ты, аукая тайгу
У чёрных изб в углу медвежьем,
Запишешь строчку на снегу
И глянешь в синее безбрежье —
А там — сквозь холод звёзд и снег —
Холодным северным сияньем
Горит один огонь на всех
Над потрясённым мирозданьем.
Так ты, поэт, строкой разя,
В наследство вольных рифм вступая,
Забудь искать во всём себя,
Своей гордыне потакая.
Всему творению родня
Огнём и вечным духом Слова,
Исполнись общего Огня
И не ищи огня другого.