СТАНИСЛАВ КУНЯЕВ
ПРОЩАНИЕ С МОЛОДОСТЬЮ
* * *
Затосковав по дому,
по семье,
скучая по единственному сыну,
я с нежной грустью Азию покину —
я вдоволь набродился по земле...
Настала осень.
Жёлтая листва
летит с ореха в голубую воду,
и золотая дымка облегла
угрюмую тянь-шаньскую природу,
Всё явственней дыханье вечных льдов,
всё холодней вода в Обизаранге...
Всё реже и всё реже спозаранку
я слышу пенье розовых дроздов.
Не потому ли
мыслей мошкара,
подобная назойливой отраве,
мне говорит,
что, мол, пришла пора,
что я уже бродяжничать не вправе.
Хоть не фанатик я домашних уз,
но всё ж милы мне
кровные устои.
Тепло живых и человечьих чувств,
как ни кощунствуй,
дело не пустое.
Так жили предки —
и отец, и дед.
Такой уклад
всю жизнь копил мой прадед.
И эти сбереженья сотен лет
за жизнь одну
никто не разбазарит.
Довольно в самого себя глядеть —
всё высмотрел,
всё выкроил до крохи,
пора бы знать,
как говорится, честь,
чтобы воздать Отчизне и эпохе.
Жаль одного:
что крутится земля,
что час придёт —
судьба тебя не спросит,
берёшь её, как лошадь, в шенкеля,
но всё равно,
когда-нибудь да сбросит.
И подложив под голову ладонь,
в молчанье я гляжу не оттого ли,
как мотыльки стремятся на огонь
и падают,
и корчатся от боли...
Роняя горький дым,
трещит костёр.
От звёзд что проку! — не согреешь руки,
хотя хорош сверкающий простор
и Млечный путь,
как шлейф февральской вьюги.
Я свист метели некогда любил,
мне близок был
её разгул холодный...
Но сколько можно слушать этот пыл
и этот вой надгробно-хороводный?
Пора.
Я перед родиной в долгу.
Я всё больней её судьбой болею.
Пора взглянуть на тёмную Оку,
в своей любови объясниться с нею.
В который раз —
я не хочу считать
и не приемлю критиков упрёки...
В который раз откроет двери мать,
и охнет,
и обнимет на пороге.
И если бы я жребий попросил,
то об одном — чтобы хватило шири
соединить
игру двух вечных сил,
враждующих и неразрывных в мире.
Чтобы пока живу,
над головой
сливались в свет таинственный и властный
блеск очага —
невзрачный, но живой,
и луч звезды —
бесплодный, но прекрасный!
* * *
Азия!
Звёзды твои
страшной своей красотою
путали мысли мои
в час приближенья к покою.
В мертвенном звёздном огне
плыли вершины Алая,
и приходили ко мне
строки,
меня потрясая.
От голубого огня
плавились звёздные дали...
Сколько прозрений меня
в эти часы окружали!..
И уплывали к утру...
Думаю,
что и поныне
кружат они на ветру
где-нибудь в Чуйской долине.
ПРОЩАНЬЕ С ТЯНЬ-ШАНЕМ
Высокогорная страна,
всю жизнь звала меня не ты ли,
чтоб синь твоя и желтизна
в моей крови перебродили.
Я забредал в такую даль,
чтобы узнать за эти годы,
как пьёт в расщелинах миндаль
твои заоблачные воды.
Я видел, как, пронзая снег,
средь поднебесного безлюдья
тянулся розовый побег
и трепетал от жизнелюбья.
И я подслушал твой секрет,
который выболтала птица:
нельзя покинуть белый свет
и ни во что не воплотиться.
Прощай! Я не хочу спешить,
но всё же час пришёл сознаться:
затем, чтоб новой жизнью жить —
от старой надо отказаться.
Не верь, что молодость прошла,
не плачь, что юность отзвучала —
не могут выгореть дотла
все жизнестойкие начала.
Не потому ли, как привет,
как обещанье жизни новой,
кивнул мне на прощанье вслед
подсолнух золотоголовый.
Затосковав по дому,
по семье,
скучая по единственному сыну,
я с нежной грустью Азию покину —
я вдоволь набродился по земле...
Настала осень.
Жёлтая листва
летит с ореха в голубую воду,
и золотая дымка облегла
угрюмую тянь-шаньскую природу,
Всё явственней дыханье вечных льдов,
всё холодней вода в Обизаранге...
Всё реже и всё реже спозаранку
я слышу пенье розовых дроздов.
Не потому ли
мыслей мошкара,
подобная назойливой отраве,
мне говорит,
что, мол, пришла пора,
что я уже бродяжничать не вправе.
Хоть не фанатик я домашних уз,
но всё ж милы мне
кровные устои.
Тепло живых и человечьих чувств,
как ни кощунствуй,
дело не пустое.
Так жили предки —
и отец, и дед.
Такой уклад
всю жизнь копил мой прадед.
И эти сбереженья сотен лет
за жизнь одну
никто не разбазарит.
Довольно в самого себя глядеть —
всё высмотрел,
всё выкроил до крохи,
пора бы знать,
как говорится, честь,
чтобы воздать Отчизне и эпохе.
Жаль одного:
что крутится земля,
что час придёт —
судьба тебя не спросит,
берёшь её, как лошадь, в шенкеля,
но всё равно,
когда-нибудь да сбросит.
И подложив под голову ладонь,
в молчанье я гляжу не оттого ли,
как мотыльки стремятся на огонь
и падают,
и корчатся от боли...
Роняя горький дым,
трещит костёр.
От звёзд что проку! — не согреешь руки,
хотя хорош сверкающий простор
и Млечный путь,
как шлейф февральской вьюги.
Я свист метели некогда любил,
мне близок был
её разгул холодный...
Но сколько можно слушать этот пыл
и этот вой надгробно-хороводный?
Пора.
Я перед родиной в долгу.
Я всё больней её судьбой болею.
Пора взглянуть на тёмную Оку,
в своей любови объясниться с нею.
В который раз —
я не хочу считать
и не приемлю критиков упрёки...
В который раз откроет двери мать,
и охнет,
и обнимет на пороге.
И если бы я жребий попросил,
то об одном — чтобы хватило шири
соединить
игру двух вечных сил,
враждующих и неразрывных в мире.
Чтобы пока живу,
над головой
сливались в свет таинственный и властный
блеск очага —
невзрачный, но живой,
и луч звезды —
бесплодный, но прекрасный!
* * *
Азия!
Звёзды твои
страшной своей красотою
путали мысли мои
в час приближенья к покою.
В мертвенном звёздном огне
плыли вершины Алая,
и приходили ко мне
строки,
меня потрясая.
От голубого огня
плавились звёздные дали...
Сколько прозрений меня
в эти часы окружали!..
И уплывали к утру...
Думаю,
что и поныне
кружат они на ветру
где-нибудь в Чуйской долине.
ПРОЩАНЬЕ С ТЯНЬ-ШАНЕМ
Высокогорная страна,
всю жизнь звала меня не ты ли,
чтоб синь твоя и желтизна
в моей крови перебродили.
Я забредал в такую даль,
чтобы узнать за эти годы,
как пьёт в расщелинах миндаль
твои заоблачные воды.
Я видел, как, пронзая снег,
средь поднебесного безлюдья
тянулся розовый побег
и трепетал от жизнелюбья.
И я подслушал твой секрет,
который выболтала птица:
нельзя покинуть белый свет
и ни во что не воплотиться.
Прощай! Я не хочу спешить,
но всё же час пришёл сознаться:
затем, чтоб новой жизнью жить —
от старой надо отказаться.
Не верь, что молодость прошла,
не плачь, что юность отзвучала —
не могут выгореть дотла
все жизнестойкие начала.
Не потому ли, как привет,
как обещанье жизни новой,
кивнул мне на прощанье вслед
подсолнух золотоголовый.