Родник

Блестит вода, как в сказочном копытце,
В замшелом срубе, вкопанном в межу.
Я прихожу, чтоб из него напиться,
И как я встречей этой дорожу!
Ах, как приятно в тишине дремотной,
Средь дружески кивающих вершин,
Склонясь, наполнить влагой искромётной
Видавший виды глиняный кувшин!
И пить, да так, чтобы не только глотку
Струя воды внезапно обожгла,
А чтоб она текла по подбородку,
Чтобы она за шиворот текла.
Кипит родник, воркует голубино,
Прохладой вея на клубничный луг.
Над ним краснеет старая рябина,
Малина густо разрослась вокруг.
И все года, под ярко-алой зорькой,
На гладь воды, что, как слеза, чиста,
Всё падают – то плод рябины горький,
То сладкий плод с малинова куста.


Река и озеро

Река распадками бежала,
Свивалась, как змея в огне.
И ничего не отражала
В своей бурунистой волне.
Свергалась со скалы отрожной
И, нарушая гор покой,
Издалека казалась сложной,
Глубоководною рекой.
Была сварливой, неудобной,
Разбрасывала пену зло.
Вблизи же вся до гальки донной
Просматривалась, как стекло.
К озёрной сини пробивалась,
Несла с собою то и то.
И все лишь ею любовались,
А тихим озером – никто.
А озеро светло лежало.
Спокойно, а не на бегу
Густые тучи отражало
И прибережную тайгу.
И не открыты, не оттаяны,
Недосягаемы извне,
Стовековые, стыли тайны
В его кромешной глубине.

Язык цветов

Цветы – от рос поры весенней,
От дуновения тепла,
От лёгкого прикосновенья,
Которое несёт пчела.

Люблю,
Когда в таёжном мраке,
Неунывающе ярки,
Как восклицательные знаки,
Встают из согры огоньки.

Взлететь стремится к небосводу,
Как крылья,
Лепестки раскрыв,
Стихотворение природы,
Её лирический мотив.

Страницы милые листаю
И понимаю алфавит.
Листвою,
Травами,
Цветами
Земля со мною говорит.

Цветы от гроз,
Цветы от ливней…
Их время не сожжёт дотла.
И в человеке неизбывней
Цветы душевного тепла.

Нам навсегда необходимый,
Невыразимый в голосах,
Язык цветов земли родимой
Понятен мне в твоих глазах.

Несу дыханье медуницы.
Не надо слёз!
Не надо слов!
Хочу с тобою объясниться
На точном языке цветов.


***

Какому зову ныне внемлю?
О чём несуетная речь?
Открыть неведомую землю?
Да нет! –
Родимую сберечь!

А что доверю я тетради?
А что доверит мне тетрадь? –
Слов изначальных
Не утратить,
Мелодию не потерять.

И в перестуке новых станций
Какой удел зову судьбой?
Найти себя?
Да нет! –
Остаться
Самим собой,
Самим собой.

***

Я не пишу о войне:
Трудно писать о войне.
А уж кому, как не мне,
Строчку не бросить на круг?
Лётчику и стрелку,
Сапёру и штрафнику,
Взводному в энском полку
Есть что сказать, мой друг.

Только не до строки,
Там, где легли полки,
Там, где взята в штыки
Последняя высота.
Не срифмовать мне, друг,
Оторванных ног и рук,
Не срифмовать всех мук
и всех оставшихся там…

Хотя идти на редут –
Это ведь тоже труд.
Страшный, но всё-таки труд –
Ради жизни, мой друг.
Смерти самой вопреки
Безусые пареньки
Бросали вместо строки
Сами себя на круг.

Но умели молчать
Там, где нельзя кричать,
И попадали в печать
Только посмертно, друг.


***

Говорят, что я не лирик, нет,
По-чалдонски будто скуп на слово,
Что на вкус, на запах и на цвет
Каждая строка моя сурова.
Я и сам нет-нет да спохвачусь:
Стих суров.
Но никуда не деться –
Укрощать любые бури чувств
Жизнь меня приваживала с детства.
Только ты от этого, мой друг,
Не подумай плохо о чалдоне, –
Да, суров он,
Да, на слово скуп,
А душа, а сердце – на ладони.

В лесу

Как дышится в лесу!
Как льдинки горлом льются!
Как будто пьёшь росу
Из блещущего блюдца.

Слеза или хрусталь,
Следы насквозь промокли,
И даль в слезах, и даль
Сквозь слёзы – как в бинокле.

Как слышится в лесу!
Заполнив чащу с верхом,
Мчит эхо на весу
По веткам, как по вехам.

Далёкий скрип сосны
Доносится с опушки,
И жалобы кукушки
Прозрачны и ясны.

Как пишется в лесу!
Лес, приглушив гуденье,
С листа прогнав осу,
Дарует вдохновенье.

А луч позолотил –
И в просеках мелькнули
Обрывки паутин
Из хроники июля.

Как верится в лесу
В загаданное счастье!
Уйти в седьмом часу,
Оглядываясь часто.

Жаль, тени по лицу –
Некрепкая завеса...
Как хочется в лесу
Не уходить из леса!


Воспоминание

Село на трёх дорогах.
Там, прихвастнуть не грех,
Я знаю всё про многих
И многое – про всех.

Там, прислонясь к частушке
Бесстыж и в меру пьян,
У старенькой церквушки
Погуливал баян.

Но вы его не троньте,
Не вздумайте дерзить:
Он мог и чардаш Монти
В момент изобразить.

Я много лет там прожил.
Там так меня тревожил
Девичий голосок.
Негромок и высок.

Там Катенька Смирнова
Любила одного,
А вышла за другого…
Но это ничего.

Достоевский и Исаева в Кузнецке

Он к ней в Кузнецк, как в Лету канувшей,
Спешит, дорогой утомлён.
Да, это он, вчерашний каторжник
И гений завтрашних времён.

Преодолевший все препятствия,
Такой же друг ей, как и враг,
Он добивается согласия
На этот невозможный брак.

Они обвенчаны. Обвенчаны.
Она выходит на крыльцо.
Взгляните в скорбное лицо
Судьбу свою понявшей женщины:

Взор заслонила боль растущая,
Вздохнуть всей грудью не даёт.
Решилось: жизнь её грядущая
К его созданьям перейдёт.

Тесна одежда подвенечная.
И губы сохнут, как полынь…
Невыносимо быть предтечею
Его тревожных героинь!

Они его волнуют, мучают
И жертвы требуют большой...
Сопротивлялась странной участи
Она неслабою душой.

И всё ж ни волей, ни сознанием
Не защитилась, не спаслась.
Венца кузнецкого сиянием
необратимо облеклась.


Холм

Жили так близко! Но виделись робко.
Время бежало, диктуя своё.
Он запаял в жестяную коробку
нежные письма – признанья её.

Странствия жизнь озарили, как вспышки.
Смутные слухи оставил молве,
матери – слёзы,
зависть – братишке,
ну а коробку зарыл на холме.

Холм и не знал, что бывает такое:
стало тревожить его день и ночь,
стало томить его горькой тоскою
чувство, которого не превозмочь.

Слышал, как в тесной, закрытой коробке
солнечный дождь изливался с куста,
как, побледнев, долгожданны и кротки,
вечное слово шептали уста.

Всею своею землёю дремучей
впитывал этого чувства поток
и обжигался слезою горючей,
делая слишком глубокий глоток.

Тлела коробка сильней и сильнее –
холм разрушал постепенно металл.
Небо в холме становилось синее,
солнечный дождик уже не смолкал.

Пахло сиренью сырой под землёю.
пели, забыв обо всём, соловьи;
письма сгорали, но жизнью живою
тут же вставали из пепла любви.

Что-то заставило блудного сына
годы спустя возвратиться домой.
И повела его
странная сила
прямо на памятный холм дорогой.

Пал в чернобыльник, прислушался чутко:
что там теперь, в перегное, во мгле?
И закричал сумасшедше и жутко –
сердце живое стучало в холме.

***

Не удивлять, а удивляться
Я в этот светлый мир пришёл.
Где цвет черёмух и акаций
И в блеске дня жужжанье пчел.

Смеётся ль синий май в Сибири,
Сентябрь ли хмурится, скорбя, –
Всё время что-то в этом мире
Я открываю для себя.

Моим открытьям нет предела.
Дивлюсь, живя среди людей,
И красоте лица и тела,
И высоте людских идей.

Всей жизни, бурной, многоликой,
По-детски радуясь, дивлюсь.
И этой радостью великой
Я с вами дружески делюсь,

Чтоб в серебре метельной пыли
И в звоне вешнего ручья
Вы также крепко полюбили
Наш краткий праздник бытия.


***

Он с фотокарточки смеётся,
Такой счастливый, молодой…
А в поле, где позёмка вьётся,
Над ним – лишь столбик со звездой.

И ничего здесь не поправить…
Он был ровесником моим.
Но не могу никак представить
Его и старым, и седым.

Глядеть на снимок – сердцу больно,
В нём острой горечи комок.
И вопреки всему невольно
С губ так и просится: – Сынок…

***

Пусть так будет: опять оживут
дни мои, и раздумья, и чувства!
Эти пригоршни светлых минут
ощущения вечного русла!
Пусть вернётся в немое зерно
жизнь моя, взматеревшая древом.
И свершится, чему суждено,
не пустыми ловами, но хлебом.
И всё глубже во зрелость входя,
а судьбою дано, так и в старость,
буду юноша,
 отрок,
  дитя,
что когда-то слезой умывалось!
Эти ветры, влетевшие мне,
в колыбель
 и грозой, и метелью,
как преданья о русской земле –
пусть гремят и над смертной постелью!
Ибо ласковей нет ничего,
чем тепло материнского поля.
Ибо выше чела моего
неусыпна Отцовская воля!..


***

Пора кучевых облаков,
июльского зноя вершина!
Под синею толщей веков
развёрнута свитком равнина.
Глазами нырну в глубину,
ковыльные вёрсты читая, –
увижу, какую страну
с лесами, хлебами без края?
Увалы китами плывут,
змеятся таинственно реки,
горячие вихри бегут
в дрожащие маревом степи.
Э-эй, наливные поля,
селенья за вольницей далей –
неужто всё это земля,
которую русской назвали?
Россия… На тысячи лет
идут о тебе разговоры.
Ты кровью скрепила завет
возделывать эти просторы.
Твои ожиданья пойму,
но лемех былых поколений
так тяжек, что приподниму –
и в землю уйду по колени!..

***

Всю жизнь мы играем в рулетку –
Меняем на медь серебро.
Подброшу повыше монетку,
А вдруг упадёт на ребро.

А вдруг повезёт ненароком
И радость сумею узреть.
Каким только вывернет боком?
С какой стороны посмотреть?

Кидаю повыше монетку –
Летит, тихой медью звеня...
Вновь ставит округлую метку,
Вновь падает наземь плашмя.

Орёл или решка – не знаю,
Удачу в руках покручу
И вверх её, дуру, бросаю,
И знать ничего не хочу.


***

Снова май, черёмуховый холод,
Белый цвет кружится и кружит,
Снова май, и я как прежде молод,
Хоть и время быстренько бежит.

Белый сад, высокая ограда,
Фонари оранжевые в ряд,
На скамейке возле палисада,
Как всегда, влюблённые сидят.

Прошлое так стало близко нынче,
Даже скрип калитки узнаю,
Снова песни, снова трели птичьи
Так же душу трогают мою.

Так же сердце ёкает тревожно,
Не спугнуть бы тишину аллей.
Подойду и сяду осторожно
На скамейку памяти моей.


Литературному "собрату"

Во времена тотального вранья –
Где ты, "мой друг" и где сегодня я.
С какого края и в каком ряду –
Ты за спиной у всех. Я на виду.
Я попадаю снова под прицел.
А ты опять тихонечко присел
И выжидаешь – снова пронесёт –
И так всю жизнь – "везёт тебе, везёт"
Во времена тотального вранья –
Все стрелы зла направлены в меня.
Всё потому, что за моей спиной –
Мой древний род небесный и земной.

***

Давай же о хорошем, о хорошем –
О синих зимних сумерках, о прошлом,
Когда снималось платье второпях,
В чужом дому, где были мы в гостях.

Там что-то начиналось выше страсти,
И это было нежностью – вот, здрасте!
Дожили, дочитались, докатились
Вошли друг в друга, перевоплотились.

Потом придёт весна, и будет лето,
И осень. А потом конец сюжета.
Февраль – и всё. На кладбище пороша...
Ширь на Чудское озеро похожа…


***

Какое счастье быть двенадцати годов
Не приспособленной, боящейся грозы,
Когда кромешный двоечник Седов
Коснётся пальцем правой железы,
Которую и грудью-то назвать нельзя,
А так на ровном месте бугорком.
Когда забыв о тайном умысле гвоздя
Напорешься опять заштопанным чулком
На этот гвоздь, торчащий из скамьи!..
…А дома зашивать чулок в сортире,
Чтоб не сказали, что бюджет семьи
Я вечно уменьшаю, то есть, тырю.
Какое счастье с бабушкой ругаться
О том, что бога не было и нет,
Но маленькой иконкой любоваться,
И знать, что от неё исходит свет...

***

Рассыпай, балалайка, аккорды
о распахнутом в полночь окне,
как Коврижных, жиганская морда
стал известным поэтом в стране.
Пусть не зван я на телеканалы,
но охотно мою пастораль
публикуют во всяких журналах,
на Байкальский зовут фестиваль.
Видно, местность в Бачатах такая,
где таёжные дали глухи,
вдруг прольётся тоска золотая,
что невольно напишешь стихи.
Знаю, знаю – сказал уже Тряпкин.
Но что делать, коль выпало так:
огород, палисадник и грядки,
и на грядке цветёт пастернак;
что плывут парусами Гомера
облака над окрестным холмом,
что над старым отвалом карьера
кузнецовский просыпался гром?
И свою балалайку настроив
на особый лирический лад,
я пою про былинных героев,
что глядят из небесных палат,
о берёзках, заплотах дощатых,
про медовый над пасекой звон,
про корову и дом свой в Бачатах,
где по праздникам пью самогон.
Ни к чему мне планида другая,
мне в деревне понравилось жить.
Может петь мне Господь помогает? –
Я не знаю... Но всё может быть.


В полночи слова

Сойдёт на нет заката алый всполох,
прольётся в сумрак тихий свет берёз.
И затомит ночной небесный полог,
пристёгнутый на пуговицы звёзд.

Сквозь тишину предчувствий и мерцанья
вдруг просквозит, прозрение тая,
из глубины неведомого знанья
сердечный смысл простого бытия.

И каждый миг, как времени иного,
несёт в себе осмысленный ответ.
Для прихожан молитвенного слова
во всём живёт открытие и свет.


Последняя тайна

За Токовой, за Чухтинским болотом –
хвойное небо в сырой полумгле.
Там обитает кудесник Могота
с тайной последней на этой земле.
Странный и жуткий, живёт нелюдимо,
веды и клады скрывает в лесах.
Очи напитаны горечью дыма,
брезжат в тени его холод и страх.
– Где ж эта даль, что меня будоражит,
сладкою болью томится в груди?
Жители молча на север укажут,
тихо добавят: "Туда не ходи..."
Словно я вышел из времени круга –
голос зелёный за березняком,
в зное густом перелеска и луга
взоры полудниц прошьют сквозняком.
Тайна судьбы или вещая птица
в зарослях диких, где плачет вода?
Имя своё обретя, растворится,
и не вернётся уже никогда.
Что ж я гляжу в деревенскую память,
сердце неволя, печаля глаза?..
Тихое тайны колеблется пламя,
блики и тени сквозят в образа...

Воля

Я родился, вздохнул, задохнулся и ожил:
Этот воздух, который впервые схватил,
Был густым от страданий и пыли дорожной,
Смешан с пеплом и горем отечества был.

И входили в свободном потоке стихии
Навсегда: возраст воздуха в тельце моё,
Молодая, морозная сила Сибири –
И снега, и таёжные жабры её.

Мама помнит, на сносях картошку копала...
Я не помню, когда у меня неприязнь
Появилась к той части людей, что считала,
Что спесиво считала: земля – это грязь.

Приходилось и поле копать и могилу,
Череп в руки я брал, отряхнув чернозём...
Верю в землю родную, как в чистую силу!
Жизнь не брезгает смертью – смелее во всём!

Я тонул, но река меня не утопила...
И в награду за этот мальчишеский страх
Мне ловить пескарей, без числа, разрешила
И всё лето качала на тёплых плотах.

Но и я выручал в свою очередь воду:
Если в чайнике снег разогреть на костре,
То как будто стихии даруешь свободу –
Волю вольную ласковой летней сестре!

Талый чай тяжело закипает, морозно.
И до самой травы снег просел под костром.
Кружка с чаем дымится в ладонях... и можно
Быть счастливым в тайге с этим малым теплом! –

Оттого, что куржак, как живой, розовеет,
Оттого, что вот здесь, как когда-то меня,
Чью-то новую жизнь соберёт и согреет
Воля воздуха, влаги, земли и огня.


* * *

В глубоком зените колодца
Плетёт паутину куржак.
Мы – дети холодного солнца:
Полгода сугробы лежат.
Несём, словно платим налог,
Мороза терновый венок...

Приходят, как белые, ночи,
Цветут – ленинградских короче,
Ломают соломинку льда
Черёмуховые холода.
И лето почуявший школьник,
Как в галстуке красном шиповник!

Ребёнок холодного света,
За месяц согрелся земляк.
Но дышит короткое лето
Колодцу в озябший кулак.


Огонь
В. Бокину

Сталь разливает Запсиб из ковша.
Красной болванкой грохочет.
Кажется, где же здесь может душа
Быть?.. Да она не захочет!..

Швеллер остывший погладит ладонь:
Кажется, он умирает...
Наши невечные лица огонь
Смыслом иным озаряет.

Старый товарищ, вальцовщик, поэт,
Слышишь, ты должен быть рядом!
Одушевляется огненный свет
Под человеческим взглядом.

Смена ночная пылает лицом –
Жарят земные Стожары!
Выйди из цеха, чтоб, словно в ночном,
Звёзды лицо остужали.

***

Эта музыка – музыки для.
Для того, чтоб вращалась Земля,

Для того, чтобы розы цвели,
Чтоб хмелели, смелели шмели,

Чтоб прозрачный и призрачный весь
За деревьями прятался лес,

Чтоб, пробившись меж сосен и туч,
В паутине запутался луч...
...
А диктует мне весь этот свет –
Афанасий. Не факт, что не Фет.


* * *

Купить на кухню табурет.
Писать о том, что лету – амба.
Попав опять в объятья ямба
Настропалиться на сонет.

Порезать мелко винегрет,
Перебирать эстампы, штампы:
Без мотыльков скучает лампа,
И некому лететь на свет…

На небе облака висят.
В подъезде прячется собака.
Я наблюдаю листопад,
Как будто ожидаю знака,
Припоминая Пастернака,
Про то, как в раннем детстве спят…


* * *

Когда-то незнакомые слова
Казались мне садовыми цветами,
И ароматы в воздухе витали,
И медленно кружилась голова.

Набравшись не ума, а лишь морщин,
Случается, твержу себе украдкой,
Что всё же на одной взрастают грядке
И рододендрон и адреналин.

Забывшись лишь на несколько минут
Вхожу под свод немыслимого сада,
Где так, как в детстве, то есть, так, как надо,
Гортензия с претензией цветут.

Пьедестал

Я возносил тебя на пьедестал.
Чтоб ты на нём стояла и блистала.
И наконец вознёс. Но так устал,
Что умер у подножья пьедестала.

Твой свет погас. Я в тот же миг воскрес
И свет увидел в солнечной короне.
И полностью утратил интерес
К твоей, меня измучившей, персоне.

Я всю тебя испил. И мёд, и яд.
Стал горек мёд. А яд – не убивает.
На пьедестале – тьма. А говорят,
Что свято место пусто не бывает…


***

Я – ветеран
Куликовской битвы.
Вот мои шрамы –
Узкие глаза,
Широкие скулы
И воспоминание о слове "татарин"
В советском паспорте.


***

Скособоченный иронией поэт,
Ты куда бредешь сквозь чёрно-белый свет?

Очищаешь загазованную даль.
Заработаешь солдатскую медаль.

А ты думал, что ты – маршал-генерал?
Генерал пространство наше замарал.

Так что, брат-солдат, душа твоя чиста.
Генерала жаль. Да нет на нём креста.


***

Была мечта. Осталось сожаленье
О том, что всё распалось поколенье.

Мечтали мир строкой перевернуть.
Пришлось улечься мирно и заснуть.

По разным адресам, по всем сугробам,
По всем благоустроенным берлогам.

Мы спим надёжно, то есть безнадежно.
Нас пробудить от спячки невозможно!

Хотя будильник есть. И он звенит!
Но мы во тьме проспали свой зенит.

Гори и догорай, моя лучина!
Прости меня, бескрайняя Отчизна!

За то, что я надёжный твой медведь
И на судьбу свою могу реветь.

Вернись-и-уходи

Придумать бы такое слово,
чтоб сочетать в одном флаконе
две жидкости несовместимых,
две стороны одной луны.

И кто-то мудрый, несуровый,
гуляя на небесном склоне,
решит с улыбкою: "Простим их,
они в любови не вольны".

Вернись-и-уходи немедля!
До самого больного края,
где наступает швах планете –

чтобы микстурою лечить
разлуку, что двоих объемлет.
Мы слишком долго с ней играли:

как будто маленькие дети,
пекли из снега куличи...


А-ля Дали

Когда я была ребёнком,
земля под ногами мчалась быстрей.
На спине я лежала в кроватке
и вертела упругий шар.
Такая игра: как ночь проливается в день, смотреть.
Ни одну из пустынных ночей мне не было жаль.

Когда я была ребёнком,
я строила домики из песка.
В песочных, как коржик, домах
поселялись жуки.
Потом приходили мальчишки,
разрушение и тоска.
Букашке погибшей я лепетала:
живи, живи.

Когда я была ребёнком,
мне снился белёсый сон.
Дом из песчаных плит,
пустыня а-ля Дали,
и я на верху плиты в сорочке стою столбом,
и вдоль горизонта ползут по песку корабли.

Когда я была ребёнком, мне снилось, что падаю
каждую ночь.
Плита подо мною ломалась, песчинки царапали кожу.
И мама тогда говорила: у меня подрастает дочь.
А голос во сне говорил:

человек, никогда не взлетавший,
упасть не может.

Из памяти, как яблоко, достать
В налипших листьях позапрошлый август,
И воздуха прозрачную усталость,
Вечерний дождь, испуганную стать
Деревьев, что боятся на асфальт
Ступить корнями. Что ещё осталось

В том августе? Заплаканный карниз,
Скамья, стихи, привычно: осень-восемь,
Паденье яблока, пустяшные вопросы,
Теперь не вспомнить ни имён, ни лиц,
Лишь яблоко летит все вниз и вниз...
...И падает, и наступает осень.


Дела собачьи

Тридцать пять узлов
Зюйд-зюйд-вест.
Моря нет,
А ветер есть.

День наступит ещё пёс знает когда,
Но пса не спросишь – беда, беда.

Даже если спросить –
Он не ответит.
Ну, не более осмысленно, чем ветер.

Не более осмысленно, чем жизнь.
Ткнёт носом подмышку – и держись.

Тридцать пять узлов –
Чуть больше, чем лет.
Ветер есть,
А смысла нет.

***

твой холостяцкий ход
мой обручальный бег
там куда ледоход
освобождает рек
полные рукава
краденым серебром
там где ещё жива
пусть не твоим ребром


***

танцуют слова полукружьем
сомнений с весны до весны
тщедушная душная дружба
растёт из вины и войны
вины без вины виноватых
идущих на крест и окрест
заложены облачной ватой
оглохшие уши небес


***

как дети невпопад
как взрослые на ветер
и только снегопад
один на белом свете
не зная слов верней
молчит тебе и мне

Дом

Дом, в который не надо стучаться, – мой дом.
Дом, в котором не надо прощаться, – мой дом.
Дом, где можно и водки, и чаю, и просто побыть.
Можно расплакаться от отчаяния. Можно любить.
Окна на кухне без занавесок. Вечный галдёж...
Хочешь такую меня в довесок?
Что, не берёшь?


О Кузбассе

Серые отвалы – чёрный уголь.
Лезь на котлован, смотри: луна!
И она сейчас идёт на убыль –
И Кузбасс идёт на убыль, на...

Кладбище растёт. Растут коттеджи.
Место ссылки – это где-то здесь.
Но шахтёр работает прилежно:
Жить тут можно – вопреки, вразрез.


Одуванчики

Желторотые цыплята –
Одуванчики России –
Вырастали без пригляда
Одинокими, простыми.

Говорят, что надо строго,
Все их надо бы с корнями…
Бесконечная дорога
Пролегла меж деревнями.

Подчиняясь ритму солнца,
Закрываются от влаги.
Перламутровая бронза –
Одуванчик на бумаге.

Разлетись от дуновенья!
Пух, лети
За горсткой горстка.
Одуванчик – вдохновенье.
Пыль космическая – звёзды…

Трудно полевым в России
Отличиться, стать заметным.
Одуванчики скосили.
Одуванчики – бессмертны.

***

Куда же вы уходите друзья?
Я верю, что уходите вы в детство.
И пишите там письма для меня,
И шлёте мне их в преданное сердце.

Не знаю, будет встреча или нет,
Но нашей дружбы свет неразделимый.
Я нарисую каждого портрет,
И подпишу я: "Коля", "Миша", "Дима".

Бессмертен воздух и жива вода,
Пока есть память и стихи сияют.
Меняют нас и горе, и беда.
Друзей и после смерти не меняют.


***

Остался цирк, он в городе полгода,
Артисты голодают в тишине,
И принимают пищу от народа,
Чтоб прокормить животных. На стене
Висят афиши из вчерашней жизни,
И клоунам давно не до детей.
Метут проспекты вопреки харизме,
Чтоб накормить талантливых зверей.
... Уже зима. Но цирк на том же месте.
По снегу ходит поседевший лев.
Под гривою висит блестящий крестик
Как символ Божьей веры на земле.