Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»

ГРИГОРИЙ МЕДВЕДЕВ


Родился в Петрозаводске в 1983 году, вырос в Тульской области. По образованию журналист. Лауреат премий "Лицей" и "Звездный билет". Живет в подмосковных Мытищах, работает новостным редактором.


СТИХИ С ЭПИГРАФАМИ


* * *

...Цветочка уж нет!
Батюшков

Еще зачем-то помню, как
цвели под окнами пионы,
и бронзовки возились сонно
в их полнокровных лепестках.
Лежала вся моя земля
как будто в праздничных обновах
белесых, розовых, бордовых
до самой груды горбыля.
И запах в солнечные дни
безветренные плыл над грядкой
щемящий, душновато-сладкий,
июню тленному сродни.
Отяжелелые жуки,
закрытым вопреки надкрыльям,
взмывали вдруг с таким усильем,
что осыпались лепестки.
Теперь пионов нет, щавель
разросся дикий (или щавель),
чей год от года сухощавей
лист, и лютеет муравей.
И время растворяет те
приметы с хрупкой сердцевиной
в своей, не знаю, муравьиной,
щавелевой ли кислоте.


* * *

А моря нет, как не бывало.
Андрей Болдырев

Море есть, но не видно отсюда –
заслоняют Воронеж, Ростов –
журавлиного пункты маршрута,
остановки ночных поездов.
И бывает, что в пыльном предместье
как-то вдруг, ни с того ни с сего
ты подростком за тысячу двести
километров почуешь его.
Различишь, еще не узнавая,
глуховатый ракушечный звук.
Рядом станция тут узловая
пропускает составы на юг.
Как в плацкарте – на перышках вострых
под щекой – неустойчивый сон.
За Азовом меняется воздух,
насыщается солью озон.
Поутру задувает с пролива,
еще тусклые звезды видны,
и покачивается крапива
слева у станционной стены.


* * *

I got that summertime, summertime sadness.

Не уточняя по календарю,
я на затменное солнце смотрю.
Ветер усилился, и у реки
ивовые зазвенели листки.
Батюшков, милый, на той стороне
дай закопченное стеклышко мне.
Черное пятнышко, через стекло
еле заметное, так ли росло?
Так ли в гортани годок за годком
время кошачьим скребло коготком?
Знаю, как старился свет и пустел.
Здесь у меня чернозем, чистотел,
чертополох и почти задарма
купленная жучковатая тьма.
На вологодском постое твоем
вместе о летней печали споем.
Солнце садится, и мутный поток
невозвратимо уносит листок.


* * *

...В парке за школой и танцплощадкой.
Чухонцев

Жарко почти как летом, а ты в неволе.
Листва уже поредела, поэтому видно
сквозь ветки футбольное поле –
у кого-то идет физкультура. Обидно
маяться здесь, где училка-старуха
выдавливает, как из тюбика пасту,
насильное просвещение в оба уха,
а не там, где пасет порыжелую паству
ветер, и пренебрегают уроком
старшеклассницы в легких своих нарядах,
среди трав и деревьев – живым намеком
о нимфах каких-нибудь, о наядах.
Чтобы к ним убежать, все на свете бы отдал.
Отрок, мужайся: ничем, кроме грусти,
красота не одарит, мелькающая поодаль
в черноземном распаренном захолустье.
Плоховато этот урок усвоен.
Но экзамен сдашь и сожжешь тетради,
выйдешь в поле, бумажный воин,
с тройкой единственной в аттестате.
А пока ты заперт здесь, в классе душном,
потихоньку время звонка подходит,
и Венера-изгнанница равнодушным
рысьим взглядом тебя обводит.


* * *

Моему сердцу четырнадцать лет.
БГ

Солнце вставало в пять, мы тоже вставали в пять.
Нужно было, не мешкая, у забора червей накопать.
Как ни оденься – знобило в промозглые эти часы,
кроссовки отсыревали мгновенно от августовской росы.
После наскоро завтракали: хлеб, сало и чай,
есть совсем не хотелось. Отец говорил: налегай,
карп клюнет – не вытянешь, понял, не хватит сил.
Я не соглашался, скептически рот кривил.
Наша деревня в три улицы, петухи по дворам голосят,
на холме – развалины храма и старый церковный сад.
Раздавленной сливой сочится – из-под сизого желтизна –
небо, пока мы шагаем. Дорога не очень длинна.
Когда подходили к реке – стлался туман по реке.
Забросив и сосредоточившись на поплавке,
отец разминал свою "Приму". Шел девяносто восьмой
ненадежный, как и предыдущие. Он закурил весной.
Я долго распутывал снасти, за ветки цеплялись крючки,
рыба присматривалась: по воде расходились кружки.
Начинало теплеть, травы пахли, как никогда
после пахнуть не будут, я не знал об этом тогда.
Казалось, что ничего не изменится: будет ветла
надо мною поскрипывать также, а не сгорит дотла
во время грозы; такой же будет холодный рассвет
и ожиданье поклевки, которой все нет и нет.
Я почти не ошибся. Можно проехать 300 км от Москвы,
река шумит на порогах, по-прежнему много плотвы,
можно закинуть удочку, нельзя возвратиться назад.
Хлеб отеческий сладок, солоно сало, дым горьковат.


* * *

До весны опустели сады.
Бунин

Скоро они улетят
(отсалютуют ружья) –
отогревать утят
у континента в подбрюшье.
Нам у них не одолжить
крыльев для перелета,
мы остаемся жить
в этом времени года.
Что ж, постоим на мосту,
птицам покрошим хлеба.
Речка бежит в Москву,
забирая налево.
Вот на одном берегу
ивы затрепетали,
a на другом – не могу
я различить детали.
Туч наползает гряда
медленно из-под Лобни,
яузская вода
их отражает подробно.


* * *

So was I once myself a swinger of birches.
Robert Frost

Возле комбината горка
метров двадцать пять.
На ногах бы съехать – только
мне не устоять.
Предсказуемый в застылом
воздухе полет –
навзничь тылом и затылком
о декабрьский лед.
Небо серое, и город
не Аустерлиц.
Сверху раздается гогот
сопричастных лиц.
Сколь сильно в подглазьях жженье!
Но открылось вмиг,
что поэзия – скольженье
с горок ледяных.
В равновесии ли дело,
в крепости ли ног,
ни опоры, ни предела,
свищет ветерок.
Нараскатана крутая,
хорошо с такой
в сумерках лететь, хватая
пустоту рукой.
Горка возле комбината,
фонарей там нет.
Не спеши пока, не надо,
уходящий свет.