Так видят руду сквозь прозрачное чрево земное.
Так смотрят на солнце, а слышат гуденье огня.
Змеящийся воздух изъеден коррозией зноя,
И ос вувузелы в осоке высоко звенят.

Так рыбу выводят – уже на крючке – ощущая
Её полупойманность нервной, натужной лесой.
Так мчатся по встречке на чашку небесного чая.
Так, в лес уходя от погони, петляет косой.

Так мерит былая больным, обезлюбевшим взглядом.
Так дети, играя, случайно находят ключи
От дверцы за гранью…Заходят... Далёкое – рядом.
Так память о прошлом порой потрясённо молчит.

Так снится под утро столетним в тумане деревня,
Легка и бесклёкотна снов журавлиная вязь.
Вот так и живём и плетём – и неровно, и верно,
то матерной сказкой, то словом высоким давясь.

Мене, мене, текел, гелий, упарсин.
Много лет тому назад и много лун
Он созрел на ветке, цитрус-цеппелин,
И уплыл в туман, молочный, как улун.

Кистепёрым махолётам не чета,
Верхоплавкам атмосферным форы дал,
От падения спасает высота,
Сам икар себе и сам себе дедал.

На приколе, на прицеле, на цепи.
Что за ржа суда в сухой заводит док?
Водоплавай, не летай и не глупи,
Эй, сарынь, давай, на кичку, пар – в гудок.

Бродят в гавани бездомные огни.
– Далеко вам? – Да на выселки, подбрось.
– Эй, трансформер, коль свободен, то мигни,
Крибле-крабле, шестерёнка, полуось.

Как сказал один заслуженный семит,
Оказавшийся, к несчастью, не у дел,
"Этот локус даже полный безлимит
Превращает в оголтелый беспредел".

Шар снаружи, но амфибия – внутри?
Философским пароходом – за бугор!
Сколько ручку ты судьбе ни серебри,
Но её не объегоришь, кьеркегор.

Он заходит в порт с эскортом афалин…
Бортжурнал. Пока не полный, но абзац:
"Упадает беспилотно цеппелин,
Улетает мой бесплотный пепелац".

Чуть слышно секунды в эонах стрекочут-токуют,
За край ойкумены устало утечь потакая.
Кто в сердце таскает по свету итаку какую,
Не светит тому лет уж десять итака такая.

Что время? Циклоп, не сметливей слепца Полифема?
Ты славно провёл его, волче, в овечьем обличье,
То присказка странствий, она же, в девичестве, тема.
А рема – ремарка, и небо щебечет по-птичьи.

Портрет имярека не равен стал сумме деталей,
Плодимых эпохой, где квантами памяти – мемы,
А мнеме^* цела, как в ракушке уснувшая гемма,
В шкатулке Елены (камео). Троянских баталий

Беззвучно кино, и сирены совсем безголосы.
Какое койне, где словарные гнёздышки свиты?
Как птицам, сидящим на ветке одной изоглоссы,
Кормить семенами птенцов своего алфавита?

Шагреневость карты, прокрустовость веры и правил…
Пройдя сквозь кротовые норы эгейского карста,
Находишь лишь то, что забыл, а не то, что оставил.
Она и причина расстройства, она и лекарство.

На промёрзлом дворе собирают вороны кворум.
Ценз оседлости птиц на повестке сегодня? Или
Раздраконена стая горластым, крикливым спором –
Оскудели ли руки, которые их кормили?

И кормилица здесь, но сегодня же вторник, верно?
И как пить дать, приедет, за так, за живёшь здорово,
Раздвигая пространство двора, с молоком цистерна,
Коей хочется думать, что нынче она – корова.

Эта очередь лиц из сословья видавших виды –
А постой с ними рядом – ещё и слыхавших слухи –
Перемелет в неспешной беседе печаль-обиды,
Полувздохи согреются в снежно-молочном пухе.

А потом час пробьёт, птицы смолкнут, и станет тише.
И блеснёт солнца луч, от стекла отразившись остро,
Анфиладою лет приближаться к последней нише
По домам разбредутся молочные братья-сёстры.

По радио утром сказали: "Достигли дна" –
И город накрыло солёной морской шугой.
Вполне атлантидно под нами плывёт страна,
И мы кессонно не знаем такой другой.

Кто ласты клеит, кто жабры себе растит,
А солнце вверху в абажуре из снежуры.
Молчи, непечатных знаков копя петит,
Пока на соседних звёздах цветут миры.

Оксюморительно видеть сухим сырьё:
В подводном царстве нелепо играть с огнём,
Но только всё чаще ты слышишь, как ё моё,
Крепчая, становится этаким общим ём.