***

Я вся умещаюсь в короткую строчку.
(Быть может, рукой дотянусь до восьми.)
Запрыгну в неё, как в ночную сорочку,
и сброшу потом, как свою оболочку
земную, на память возьми.

О, чудо, она не покроется пылью,
и места в квартире почти не займёт,
и в смутные ночи хромого бессилья
откуда-то ляжет на тёплый живот,

на сердце больное, на хмурые мысли.
За проданным садиком возле огня
слова на веревках сырые повисли.
Небесной водой заливает их смыслы,
и радуюсь я.


***

черные
тридцать седьмого размера
почти новые
кожаные
на шнурках
дорогие
без каблука
внутри натуральный мех
и двойная стелька
модельные
на них должны были бы быть заломы
на левом стоптаться пятка
ты должна была в них обойти весь рождественский Рим
но ты перешла Рубикон
и выбрала другие
белые тонкие тряпичные
и ушла
где они совсем не нужны
сбрось их
иди босая
как это
пятками
по облакам
а чёрные положили в коробку
отнесли на почту
и отправили в кругосветное внучке
то ли на вырост
то ли на память
с подошвы мне на руки
несколько крупинок песка
и глины
камешек
и какой-то застывший
между прожилок резины
испуганный листик
молчаливые свидетельства
о том
что где-то/что в ком-то
остались твои следы
на земле


***

За тех, которые были до,
за всех, которых не будет после,
прости, если можешь, меня за то,
что я только голос, молчащий возле
твоей колодезной глубины,
твоей чистоты, и зеркальной речи,
и надвигающейся вины,
что ты не властен его сберечь, и
день надкушен, и боль близка,
но непривычна, хотя знакома,
как вздох полуночный у виска
и нарастающая истома.


***

сердечная
память
как
сердечная
недостаточность
с годами
только усиливается

может
и
усиливается
потому что недостаёт
времени
здоровья
денег
все как у всех
так просто
что становится
сложно забыть
свои идеалы
до которых
казалось
всего один светофор
и налево
а потом
пять минут пешком
и вот оно
ромашковое поле
Чёрное море
бабушкина дача
где все на своих местах
где впервые
чувствуешь
своё сердце
и учишь его
тебя слушаться
но оно не поддаётся
и говорит
лучше знает
куда идти
кого любить
кого помнить


***

Когда ты станешь голым и беспомощным
и без привычки, этого стыдясь,
прикроешься на лучший день отложенным,
не различая, хлопок или бязь,
костюмчиком, жена бы не напутала, —
в пакете перемешано белье.
Она тебя, как в колыбели, кутала
и пела: тут моё, тут не моё;
и страшная в тебя входила музыка,
и голоса мелькали из глубин
и звали растерявшегося путника
таким живым и вечным словом — сын.
Но ты молчал и руки туго складывал
к иконке из бумаги на груди,
и как умел, так эту ночь растягивал,
все не решаясь первым отойти.


***

Я на потерю выше стал.
Я вырос, руки я разжал,
и то, что отрывалось долго,
во мне теперь иного толка, —
я набираю высоту,
теряю этого и ту,
и в зеркале в глазах ребёнка
я вижу серую версту
и груз второго подбородка,
косую взлетную плечей,
как будто становлюсь ничей.
Как будто бы при свете дня
теряет кто-нибудь меня.


***

Меня привязывает время
к обычным суетным вещам,
к тому, чего я не умею,
едва ли важным мелочам:
земле, половнику, кровати,
браслету, зеркалу, плечу,
и длится времени объятье
так долго, сколько захочу,
и раньше прежнего темнеет,
горит высокое окно,
и кто-то в нем меня жалеет,
и кто-то любит все равно.