АЛЕКСАНДР ФРАНЦЕВ
Францев Александр Викторович — поэт. Родился в 1981 году в поселке под Архангельском. Работал грузчиком, кочегаром в котельной, разнорабочим на стройке, сторожем. Печатался в журналах "Двина", "Новый Мир", "Сибирские Огни", "Homo Legens", "Кольцо А". Живет в Архангельске. В "Дружбе народов" публикуется впервые.
Над равнодушною державой
* * *
Не придёт с работы уже никто,
хмурый и помятый.
Потому что папа — "кобель в пальто"
и пропал с зарплатой.
Подождёшь его ещё пару лет
и узнаешь вскоре,
что на самом деле им был сосед —
энвэпэшник в школе.
Вспомнишь, как конфетами угощал
и журил нестрого,
но в квартире Тонечку прописал
из Владивостока.
Там уж и захаживать перестал,
а который — после,
похмелившись, в прятки с тобой сыграл —
не нашёлся вовсе.
* * *
В чужой квартире, в городе чужом,
где прошлое завешено бельём
и мебелью заставлено — в облезлой
хрущёвке, на четвёртом этаже,
где всё сбылось — мне нечего уже
нашарить в памяти нетрезвой.
Там, в деревянной раме, круглый год
в окне затянут марлей небосвод,
и хмурый день насквозь прокурен.
На лестнице знакомая герла,
по кругу вермут из горла —
Кириллов, Мерц да Хабибулин.
Прими давай, наколки разверни.
Давно уж где-то сгинули они,
дурь нюхая в притонах гонорейных,
на скверных адресах родной страны
среди обкуренной шпаны,
не слышавшей о кушнерах и рейнах.
Лишь ты своё бубнишь который год.
И только прожитого полон рот,
как печень — давешней отравой.
А во дворе вчерашний снег горчит,
и ни одна звезда не говорит
над равнодушною державой.
* * *
Видно, не спрятать родимые пятна
за наготою листа,
вышед из литературы обратно
в гиблые эти места.
Грузчиком в "Макси", бабло на сберкнижку,
хату задёшево снять,
чтобы соседи, хватившие лишку,
выли за стенкой опять.
Отговорила и проч. золотая...
Да не пори ты херню,
тленья в промозглой дыре убегая.
Грузчиком значит? Ну-ну...
Заполночь в рифму бубня — не равно ли,
думаешь, где истлевать?
Это ли нам с тобой вешали в школе?
Полно бумагу марать.
* * *
Люди, обречённые на счастье,
обживают коммунальный ад.
Водку глушат, костерят начальство,
песни сдуру голосят.
В толчее томятся коридорной,
своей очереди ждут.
И сорвав крючок в уборной,
из петли соседа достают.
И какого, думаешь, рожна,
это что ли то, что мы хотели,
глядя в телевизор, где страна
вырасти не может из шинели.
Я не помню, чем она берёт,
и другой не знаю, где так больно
на разрыв черёмуха цветёт,
словно ей скомандовали: вольно.
Не придёт с работы уже никто,
хмурый и помятый.
Потому что папа — "кобель в пальто"
и пропал с зарплатой.
Подождёшь его ещё пару лет
и узнаешь вскоре,
что на самом деле им был сосед —
энвэпэшник в школе.
Вспомнишь, как конфетами угощал
и журил нестрого,
но в квартире Тонечку прописал
из Владивостока.
Там уж и захаживать перестал,
а который — после,
похмелившись, в прятки с тобой сыграл —
не нашёлся вовсе.
* * *
В чужой квартире, в городе чужом,
где прошлое завешено бельём
и мебелью заставлено — в облезлой
хрущёвке, на четвёртом этаже,
где всё сбылось — мне нечего уже
нашарить в памяти нетрезвой.
Там, в деревянной раме, круглый год
в окне затянут марлей небосвод,
и хмурый день насквозь прокурен.
На лестнице знакомая герла,
по кругу вермут из горла —
Кириллов, Мерц да Хабибулин.
Прими давай, наколки разверни.
Давно уж где-то сгинули они,
дурь нюхая в притонах гонорейных,
на скверных адресах родной страны
среди обкуренной шпаны,
не слышавшей о кушнерах и рейнах.
Лишь ты своё бубнишь который год.
И только прожитого полон рот,
как печень — давешней отравой.
А во дворе вчерашний снег горчит,
и ни одна звезда не говорит
над равнодушною державой.
* * *
Видно, не спрятать родимые пятна
за наготою листа,
вышед из литературы обратно
в гиблые эти места.
Грузчиком в "Макси", бабло на сберкнижку,
хату задёшево снять,
чтобы соседи, хватившие лишку,
выли за стенкой опять.
Отговорила и проч. золотая...
Да не пори ты херню,
тленья в промозглой дыре убегая.
Грузчиком значит? Ну-ну...
Заполночь в рифму бубня — не равно ли,
думаешь, где истлевать?
Это ли нам с тобой вешали в школе?
Полно бумагу марать.
* * *
Люди, обречённые на счастье,
обживают коммунальный ад.
Водку глушат, костерят начальство,
песни сдуру голосят.
В толчее томятся коридорной,
своей очереди ждут.
И сорвав крючок в уборной,
из петли соседа достают.
И какого, думаешь, рожна,
это что ли то, что мы хотели,
глядя в телевизор, где страна
вырасти не может из шинели.
Я не помню, чем она берёт,
и другой не знаю, где так больно
на разрыв черёмуха цветёт,
словно ей скомандовали: вольно.