Желание

Надышаться полынного духа,
захлебнуться полночной тоской,
зачерствевшего хлеба краюху
разломить загрубевшей рукой,
и воды, ключевой, заповедной,
задыхаясь, глотнуть из ведра,
и улечься под звёздною бездной
рядом с россыпью жаркой костра…
Запах дома в берёзовом дыме
засыпая, почувствовать вдруг,
и во сне повстречаться с родными,
и тот сон не забыть поутру.


Одиночество

Когда коснётся одиночество
изломом высохших ветвей
и отзовётся только отчество
из горькой памяти твоей,
тогда ты всё увидишь заново,
как в детском радужном стекле –
предутреннее, первозданное,
единственное на земле.
Увидишь, словно не утрачены
в десятках прошуршавших лет,
в быту и беготне горячечной,
в дыму дешёвых сигарет –
ни муравы прохлада дивная,
ни тёмных елей тишина,
ни восхищение наивное
смешной девчонкой у окна.


Волна

Так пригласительно послушна
и притягательна волна,
что принимается за сущность
самой стихии. Вот она
скользит, как ласковая кошка,
от щиколоток до колен,
и манит золотой дорожкой,
и ничего не ждёт взамен.
Прильнёт она и приголубит
и вновь откатится, шурша…
Как хорошо, что в тёмной глуби
спеленута её душа.


Конь Блед

Вдруг, безмерно, беззаконно,
безотчётно и сурово
разнесётся топот конный
и разбудит… Полвторого,
за окном темно и снежно,
под ребром лохмотья боли,
и летит душа кромешно,
словно ветер в чисто поле…
Но куда ты, конь мой бледный,
ночью судной, тенью смутной
перескакиваешь бездны
безответно, безрассудно?
Или видишь гневным оком
полыхание пожара,
или слышишь счёт порокам
на пиру у Валтасара?
Или чувствуешь родную,
отлетающую в небо,
где Сидящий одесную
ей подаст вина и хлеба?
Нет, ни то и ни другое –
это слово на ладони,
это солнце за рекою,
где в росе играют кони,
это – стелется травою,
недосказанное пряча,
это – рвётся ретивое,
то ли плясом, то ли плачем...


На краю

Я не скажу тебе о гибели,
уже стоящей у дверей,
я умолчу, что страхом выбелен
простор до северных морей,
и ввек не захочу опомниться
и зашататься, став на край
обрыва, где слепая конница
влетает в разорённый рай...
И если значит апокалипсис
не Откровение, но смерть,
я не хочу смотреть, как скалится
над нами костяная жердь!
Мы живы, и у счастья нашего
нет ни затворов, ни ворот,
но ни минуты дня вчерашнего
никто у нас не отберёт.


Московское Рождество

Однажды, не в силах развеять беду,
на старую улицу я побреду,
рыдая родными стихами,
и будет хрустеть под ногами хрусталь
случайной сосульки, и всхлипнет печаль,
в пещеру войдя за волхвами.
И будут шептаться с младенцем волы,
и ангелы встанут на кончик иглы,
и в бисере овцы возлягут,
и вырвется вздохом – прости, не могу,
и бусинкой спрячется в рыхлом снегу
слезы невесомая влага.
Уколы мороза, ожог мишуры,
блаженных и нищих ночные пиры
да звёзд одинокие крошки...
Москва, ты бела, словно лобная кость,
Москва, ты стихами прошита насквозь –
надёжной ахматовской стёжкой.
Ты примешь меня без объятий и слов,
ты скроешь неровные строчки следов
позёмкой, искристой и зыбкой,
и больше не надо ни ритмов, ни тем –
снежинка в ладони, в душе Вифлеем,
а в сердце – невинность улыбки.


Над покоем

По тихому лесу берёз и крестов
бродить одному без оглядки
и чувствовать запах могильных цветов,
прохладный и чуточку сладкий,
и слышать, как плачут осколки миров,
с тобой в резонанс попадая,
и видеть сквозь рдяный осенний покров,
что там – только клетка пустая,
что цепи истлели, а пепел остыл,
и певчая птичка взлетела,
и кружится возле темниц и светил
без памяти и без предела…
Ах, память моя, тонкий пульс родника,
биение алой аорты!
К тебе прикоснёшься, а ты глубока,
как море, покрывшее мёртвых,
и, глядя в тебя, начинаешь тонуть,
и в холоде смертного вздоха
на трещине льда обрывается путь,
в пучину уходит эпоха…
Былая Россия лежит в глубине,
сквозь сон безутешно рыдая,
и плач её стелется, оледенев,
как в поле позёмка седая.
Но видишь её все светлей и святей,
заветной и горестной горстью,
и четырёхзначные даты смертей
друг друга сменяют как вёрсты,
и хочешь проснуться, и жаждешь лететь
к лазури апрельских проталин,
а в сердце поёт колокольная медь,
и счастье растёт из печали!
То родина веет весенним листом,
вздыхает берёзовым дымом,
и душу твою осеняет крестом
воздушная персть Серафима.


Счастье

Счастье – это роща золотая
в краткий миг осеннего тепла.
Шелестит и тихо облетает
до зимы, до снега, догола.
Горе – это чёрное предзимье,
срубленные мёртвые стволы.
Горе – словно проклятое имя
в ежедневном шорохе молвы.
Но сквозь морок всех постылых истин,
сквозь холодный тлен могильных вод
видишь только золотые листья,
солнечного счастья хоровод.


Блаженный

Блаженный, а имя-то царское!
Надмирный – и плотски-земной!
А площадь блинами да чарками
прощается с долгой зимой.
А площадь шумит и не ведает
о грешных и грозных делах,
и путает казни с победами,
и власть уважает за страх.
Вослед за блинами-баранками
плывёт кумачовый пожар,
ракеты вползают за танками,
и бьёт по мозгам "Солнцедар".
Истошно грохочут динамики,
затрясся Васильевский спуск…
Вот-вот раскрошится керамика
на древний сиреневый куст.
А он, в пестрядинное рубище
до маковок самых одет,
всё так же взирает на гульбище,
на грешный и суетный свет.
Всё так же стоит он, юродивый,
превыше земного царя,
над кровью и памятью родины
златыми крестами горя.


Апокриф

Проходил селом богатым Спас, а с ним апостолы –
был в тот день великий праздник, колокольный звон.
Всё село тогда молилось, пели алконостами
литургийные стихиры, праздничный канон.
А когда накинул вечер покрывало мглистое,
все сельчане собирались у огней лампад,
и внимали благодати, и молились истово,
и горел закатным златом тихий листопад.
Но не слушал Спас молитвы, не стоял во храме Он,
а сидел в избушке старой на краю села,
где над маленьким ребёнком голубицей раненой
пела песенку сестрёнка, пела и звала...
И апостолы внимали, словно откровению,
и сложили в красный угол хлебы и гроши
догорающему слову, тающему пению,
незаученной молитве, голосу души.


Золотые шары

Золотые шары уходящего русского лета,
сколько помните вы о бревенчатых ветхих домах,
о земле огородов, о старых, как сказки, монетах,
о трубе самовара, об искрах, летящих впотьмах,
обо всём, что созрело и дышит вином и прохладой
и как будто бы шепчет в усталой сентябрьской листве –
не лети, не спеши, нам ещё почаёвничать надо
на привольной Угре, на неслышной и сонной Протве.
Я хочу говорить о тебе, остающейся рядом, –
даже в годы потерь, даже в чёрном ознобе разлук,
в перекрестья решёток согбенными кронами сада
ты шептала и пела, и теплился солнечный круг
на ладонях, на сердце, в мечте, в озарении, в слове –
золотым, настоящим, лучистым, как солнце, шаром,
светозарным поклоном, закатом в огне и любови,
и горючей слезой, и прощальным осенним костром.


Под сосной

Лежать под сосной в полыхании полдня,
наполниться светом, как маслом олива,
и слушать, как солнечно шепчутся волны,
и вспомнить себя, и очнуться счастливым.
Задаться вопросом – как выразить счастье,
в чём сущность его, где сокрыто начало,
и вскоре почувствовать – разум не властен,
а вещее сердце секрет умолчало.