Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»

АЛИСА ДАНШОХ


Долгая дорога в страну возрастных изменений


Глава VI
Дороги, которые мы выбираем

Окончание. Начало главы в № 37, 38

Сегодня мне кажется, что те, кто тогда, давным-давно, ненадолго появлялся в Усохах, приезжали за поддержкой, как дружеско-человеческой, так и природно-климатической. Помню, однажды появился интересный немолодой мужчина по имени Валя Певцов. Он пребывал в страшных эмоциональных волнениях: расставаться с дамой сердца или нет. Все его утешали, а я, основываясь на литературном опыте межгендерных отношений, нахально прочла ему целую лекцию. Моя речь очень позабавила Мику с Мишей и смутила колеблющегося сорокалетнего холостяка. Ещё в большее замешательство его привёл неожиданный приезд дамы сердца – то ли той, от которой он собрался уходить, то ли той, с которой хотел связать будущее. Зато мы остались в выигрыше, потому что вновь прибывшая привезла массу вкусностей. Мы отдали им должное, мгновенно их поглотив.
Однако самое сильное впечатление на меня произвело краткое пребывание в деревне одной москвички. К кому она приезжала, мне теперь не вспомнить, да, думаю, это и не столь важно. В очень юном возрасте я время от времени хотела походить на кого-нибудь, кто поразил мое детско-отроческое воображение. Например, после фильма "Римские каникулы" это была Одри Хепбёрн, а после балета "Дон Кихот" в Большом – балерина Екатерина Максимова. Были и другие знаменитости, однако в повседневной жизни меня впервые заворожила совершенно незнакомая молодая женщина. Красавицей она не была, зато, как нынче говорят, обладала харизмой. Был в ней какой-то природный аристократизм, приправленный шармом, неоскорбительной насмешливостью, приглушённой сексапильностью и ярко выраженной стильностью.
Естественно, в её честь усохинское сообщество устроило приём. Наши мужчины оживились, сочтя незнакомку объектом, достойным внимания. Можно сказать, она инициировала интеллектуальный турнир трёх выдающихся представителей научно-литературной питерской элиты. Это было редкое состязание, которое никому не принесло явной победы, ибо все его участники в одинаковой мере были невероятно находчивы, остроумны и обаятельны. Главной наградой стала восхищённая реакция публики и всеобщее прекрасное настроение. Однако заключительную часть торжества подпортила исповедь той, в честь кого всё устраивалось. Наша незнакомка увлеклась можжевеловой настойкой made in Усохи и не рассчитала возможностей своего организма. Ко всему прочему сработал эффект "случайных попутчиков", когда в поезде люди вдруг начинают делиться с незнакомыми сокровенным, чтобы тем самым облегчить душу. Нечто подобное случилось и с нашей гостьей. Она сбежала из города от проблем в надежде успокоиться и найти выход из создавшейся ситуации. Попав в доброжелательную атмосферу симпатичных, но по сути посторонних людей, она под воздействием алкоголя не удержалась от жалости к себе и поведала грустную историю о разбитом семейном очаге. Я была потрясена: как можно хотеть расстаться с таким обворожительным существом? Я негодовала и чувствовала себя глубоко оскорблённой. Как же так, я только что собралась начать серьёзную работу над собой, дабы хоть чуть-чуть походить на появившуюся передо мной модель, как меня уже бросили! Подлец! Негодяй! И я бессильна перед чужим горем.
Через два дня моя героиня исчезла так же внезапно, как и появилась. Оказалось, что под её чары попали не только мы, но и местный тракторист Иван. Он стал её домогаться и преследовать в своё свободное от жатвы полей время. Опасаясь насильственных действий, столичный объект желаний сельского ударника труда сбежала домой в Москву, а пылкий тракторист беспробудно запил. В конечном счёте колхозники лишились премиальных, а жертва Амура заработал белую горячку.
К счастью, подобные происшествия не сильно отражались на повседневной мирной усохинской жизни. В отличие от интенсивно литературно трудящихся семейств Гординых и Ефимовых мы, Петровы-Гильо и примкнувшая к ним Алиса, вели праздное отдыхательное существование. Оказалось, что бытовые и продовольственные проблемы в нашей псковской глуши легко преодолеваются. Нет свежего мяса – пустяки, его заменит тушёнка с гречневой кашей и белыми грибами из ближайшей рощи. Наш приезд не помешал местным курам нестись, и они охотно меняли эксклюзивную свежесть яиц на самую устойчивую в мире валюту – советский рубль. Иногда нам перепадал литр-другой молока от хозяйской коровы, которое легко превращалось в дивную простоквашу с помощью кусочка подсохшего хлеба из продмага Алоли. Меня всегда восхищали сельские продовольственные магазины своим диковинным ассортиментом. В них нескончаемо долго пылились банки с завтраком туриста или рыбного паштета, а также трёхлитровая дефицитная стеклянная тара с гигантскими маринованными огурцами. На витрине усыхали пряники Воронежские и плавленые сырки "Новый". Одновременно шла торговля хозяйственным и земляничным мылом, тощей бочковой сельдью и резиновыми сапогами самых неподходящих размеров. В мгновение ока исчезали лишь два наименования – водка и хлеб. За этими товарами мы регулярно наведывались в Алоль. По большей части нас интересовал хлеб, его подвозили обычно к полудню, и за ним выстраивалась оживлённая очередь из местных. Они нас разглядывали, но в разговоры не вступали. В одни руки отпускали только две буханки. Эти ограничения ввели, чтобы народ не кормил хлебом домашнюю скотину. Мы честно брали положенные нам шесть штук, которыми делились с дружественными семьями. Хлеб был непривычный для балованного городского жителя – не то серый, не то чёрный – и в короткие сроки переходил из состояния свежести в малосъедобное. Так как других хлебобулочных изделий потребителю не предлагалось, мы вполне довольствовались тем, что поставлялось.
Почти каждый день после завтрака отправлялись в лес – то по грибы, то просто так пройтись. Если прогулка намечалась дальней, тогда брали с собой сухой паёк и термос с кофе. За напитки отвечала Мика, за съедобную часть – поэтому вскоре достигла значительных успехов в изготовлении тартинок. Мне даже присвоили почётное звание "Алиса-бутербродница". Увы, большим разнообразием моя продукция не отличалась. На хлеб с тонким слоем сливочного масла накладывались не менее тонкие кусочки сухой копчёной колбасы. Плавленый сыр "Виола" обходился без масла, а содержимое банок с колбасным фаршем или паштетом сдабривалось веточками укропа. Большим успехом пользовались сэндвичи с огурцом, который я нарезала вдоль, а сверху на него укладывала кружочки сваренного вкрутую яйца.
Скромный перекус на поляне не всегда был единственной целью прогулки. Лесная дорога позволяла двигаться в хорошем темпе и укреплять нижние конечности. Физическая нагрузка и обильный приток кислорода к сосудам головного мозга располагали к разговорам на морально-этические темы, философским рассуждениям и обмену литературно-критическими мнениями. Я трепетно внимала, превратившись в самую чуткую и заинтересованную слушательницу. Я вновь чувствовала себя маленькой девочкой, которую укладывали спать в общей комнате за занавеской. Уверенные, что я сплю, взрослые пили чай и вели свои увлекательные разговоры. В своём убежище я ловила каждое слово, пытаясь понять, почему они так весело смеются и о чём так оживлённо спорят. И вот я уже не ребёнок, и взрослые взяли меня в свою компанию, а я всё так же, как и в далёком детстве, стараюсь вникнуть в суть чужих слов и мыслей. Теперь я слушала, слышала, анализировала и пробовала переработать опыт других в нечто приемлемое для себя. Необыкновенные люди пригласили меня принять участие в их жизни. Я согласилась с радостью и признательностью, превратившись в неискушённую, но весьма воодушевлённую стажёрку. Моё участие в беседах носило пассивный характер, потому что мои знания обсуждаемых предметов были поверхностными. Философией я не интересовалась, поэзия оставляла меня равнодушной. Однако мои учителя снисходительно относились к юной душе, не отягощённой глубокими познаниями. Пробелы я компенсировала позитивным, весёлым и заинтересованным отношением к происходящему. К счастью, я принадлежала к той части населения планеты, которая обучаема. Я понимала, как мне повезло: мне было у кого и чему учиться.
Почти все любят вспоминать о своих встречах с людьми известными, знаменитыми. Я не исключение, поэтому с огромным удовлетворением воскрешаю в памяти детали знакомства с поэтом Иосифом Бродским в псковской глуши. Был чудесный тёплый спокойный августовский день. Очередная прогулка по лесу была прервана на неторопливый отдых под раскидистым высоким деревом. Термос с кофе прошёлся по рукам, наполнив персональные кружки бодрящим афродизиаком. Однако даже мощный запах арабики не смог заглушить пьянящие ароматы прогретого солнцем леса. На какое-то время все блаженно притихли. Я не удержалась и позволила себе процитировать одно из немногих стихотворений, которое с детства помнила наизусть благодаря дедушке. Мне показалось, что оно соответствовало моменту: Лениво дышит полдень мглистый;

Лениво катится река;
И в тверди пламенной и чистой
Лениво тают облака.
И всю природу, как туман,
Дремота жаркая объемлет…

Совершенно неожиданно дух служителя муз века девятнадцатого – Фёдора Тютчева – вызвал в лес своего собрата – нашего современника Иосифа Бродского. До этого дня я не была знакома с творчеством опального поэта. Знала лишь, что два месяца назад его заставили покинуть СССР. Со стороны государственной власти подобный шаг выглядел много гуманнее, чем смерть Мандельштама в концлагере или сибирская каторга Чернышевского. Однако по сути высылка из страны являлась публичной гражданской казнью. Диссидентов клеймили общественным позором и лишали гражданства. Сознательно или по странному неведению власти одновременно с хорошо организованным народным и государственным наказанием награждали изгнанника венцом узника совести. В глазах части общества репрессированный становился личностью героической, окружённой ореолом мученичества. Именно таким – без вины виноватым, мятежным и безмерно талантливым – предстал предо мной поэт и изгнанник Иосиф Бродский. Мы сидели в ароматном уюте лесного пленэра и слушали, как Миша Петров наизусть читал стихи навсегда уехавшего друга.
Так уж получилось, что все ленинградские усохинцы хорошо знали и дружили с тем, на чей дар обратила внимание Ахматова. Перефразируя Пушкина, можно сказать, что она его, "в гроб сходя", благословила. Доживи Анна Андреевна до ссылки "рыжего" на Запад, возможно, она бы назвала его, как когда-то Блока, ещё одним "трагическим тенором эпохи". Усохинец Яков Гордин познакомился  с Бродским в 1957 году. В октябре 1964-го он вместе с другим обитателем летних Усох – Игорем Ефимовым приезжал навестить ссыльного поэта в деревню Норинская. Мой приёмный отец Миша Петров впервые встретился и подружился с Иосифом в 1961 году. Яков Аркадьевич провожал Бродского, можно сказать, до последней минуты. Позднее он об этом напишет: "Это была довольно тяжёлая процедура. С одной стороны, он действительно хотел быть свободным человеком и хотел уезжать, приезжать, а не сидеть пришитым к месту под постоянным надзором. С другой стороны – он совершенно не хотел уезжать навсегда, и для него сама эта мысль была чрезвычайно мучительной. Мы провели в аэропорту довольно много времени. Его отдельно досматривали… Он был нервен, возбуждён… сказал: "Всё, надо уходить, это прощание – оно невозможно, невыносимо". Мы обнялись, я ему сказал: "До свидания", на что таможенница – добродушно и спокойно – заметила: "В таких случаях говорят "прощай". Мне радостно сегодня думать, что она ошибалась.
Перед отъездом Иосифа друзья решили собрать рукописи его стихов, сохранившиеся у него, и те, которые он беззаботно раздавал друзьям и знакомым, чтобы создать некое собрание его сочинений – основу будущих изданий. Миша Петров в этой акции принимал самое деятельное участие. Позднее он написал: "…надо было торопиться, чтобы Иосиф успел их авторизовать… Это дело увенчалось успехом. Были напечатаны на машинке четыре тома стихов Бродского с датировкой и комментариями и затем нелегально переданы за границу автору… Немного ранее, когда перепечатка закончилась… в знак благодарности мне был вручён экземпляр машинописи четырёх томов с вклеенной туда серией фотопортретов Иосифа разных лет. Теперь эти тома в обтянутых ситцем переплётах стоят у меня на книжной полке. Я горжусь тем, что являюсь обладателем такого сокровища – уникального литературного памятника нашей советской эпохи".
В тот день в лесу звучали произведения, которые вошли в это первое самиздатовское собрание сочинений будущего нобелевского лауреата. Миша очень здорово читал стихи – спокойно, сдержанно. Искренне и без надрыва, он, казалось, делился собственными чувствами и мыслями, закодированными автором в ритмические созвучия слов и фраз. Мишина жена плакала, и у меня закралось подозрение: а вдруг она тайно влюблена в Бродского? Моей старшей подруге всегда нравились рыжие. Вот и у Миши борода отливает медью, а уж Бродский всеми был признан "рыжим". Конечно, я могла и ошибаться. Может быть, Мика вспоминала последнее свидание с поэтом, когда они с Мишей возили Иосифа прощаться с городом на Крестовский остров, а потом в Сестрорецк и Комарово. На меня всё произвело впечатление: и стихи, и голос Миши, и слёзы Мики, и ароматы леса, и атмосфера грустного расставания с другом, окрашенная словом "навсегда". Так и живёт во мне это усохинское воспоминание о знакомстве с Иосифом Бродским.
Другое, не менее яркое событие в жизни на Псковщине – поездка в Пушкинские Горы. Грешно было бы не воспользоваться удачно сложившимися обстоятельствами. До заповедника всего 90 км, и есть возможность преодолеть это расстояние на собственном транспортном средстве в любое удобное время. Однако самое главное – мы проживали в деревне бок о бок с Яшей Гординым, который не только прекрасно знал места, где жил Пушкин, не только до мельчайших подробностей изучил всё связанное с жизнью и творчеством Александра Сергеевича, но и был готов поделиться с нами всеми сведениями.
Должна сказать, что, попав в Усохи, я постоянно ощущала, как мне повезло. Я вставала утром, предвкушая, какой чудесный день меня ожидает. Все составляющие повседневности казались восхитительными: трапезы, прогулки, субботние бани на реке Великой… Очень мне нравились послеобеденные посиделки на брёвнах за домом, когда сквозь помехи к нам прорывались чужие голоса не нашей "Свободы". Мы слушали их, пили кофе, нежились на солнышке, Миша покуривал сигары, а мы с Микой – болгарские сигареты, и чувствовали себя при этом замечательно. В хорошую погоду утреннее личное время я проводила в береговых кустах реки Алоли – то с братьями Карамазовыми, то с Куртом Воннегутом. Днём с энтузиазмом помогала по хозяйству Мике, а она обучала меня, как не создавать лишних проблем себе и другим. Пребывая непрестанно в состоянии радостного ожидания, я восприняла экспедицию в Пушкинские Горы под руководством Яши Гордина как ещё один подарок.
Семейство Гординых мне очень нравилось – и Яков Аркадьевич, и Наталья Леонидовна, и их маленький сын Алёша. Старших Гординых я звала Яша и Тата, и мне казалось, что они удивительно подходили друг другу. В семье царили любовь, взаимопонимание и гармония. Положительных эмоций было так много, что они распространялись и на окружающих. Их сын Алёша был очаровательным маленьким мальчиком, удивительно воспитанным для столь малого возраста. Он церемонно здоровался с малознакомыми и с вежливым снисхождением принимал их попытки общения с ним. За столом он восседал на подушке с повязанной вокруг шеи накрахмаленной белой салфеткой и ловко пользовался обеденными приборами. Меня особенно восхищала белоснежная защита от продуктовых пятен на груди ребёнка, она ясно давала понять: джентльмен, где бы он ни находился, всегда остаётся джентльменом.
В родовое гнездо Пушкиных, село Михайловское, Яков Аркадьевич попал в десятилетнем возрасте, сразу после окончания войны. Его отец был пушкинистом и первую книжку о заповеднике написал в 1939 году, а в 1945-м он в должности заместителя директора по научной части приехал его восстанавливать. Через много лет Яков Аркадьевич вспоминал: "Мы жили прямо на усадьбе. Мама развела огород… неподалёку от пруда с Горбатым мостиком". Моё сердце начало завистливо биться при мысли, что юный Яша Гордин грыз морковку, выращенную в земле, по которой ступала нога великого Пушкина. Справившись с недостойным чувством, я предалась более благородным ощущениям. Я с восторгом стала смотреть на человека, который застал священные для каждого культурного жителя нашей страны места почти в первозданном состоянии: "Необычайно пышная была тогда кругом природа, огромное количество разной живности – звери, птицы самых редких пород, которых теперь там уже не найдёшь…" Ещё бы! Бессменный Семён Степанович Гейченко со всем советским административным пылом всё причесал, пригладил, пристроил в угоду строгим чиновничьим требованиям. Исчез замечательный природный кордон вокруг Михайловского. Проложили шоссе, асфальтированные дороги. И в результате получилось, что "то Михайловское – первых послевоенных лет, несмотря на все разрушения, гораздо больше говорило о Пушкине, чем позднейшее, восстановленное, с приведённым в полный порядок огромным запущенным садом".
Наша экскурсия длилась долго. Мы приложились ко всем святыням – Михайловскому, Тригорскому, Петровскому, Святогорскому монастырю, постояли у могилы Александра Сергеевича. Я жалею лишь об одном: ну почему я тогда не вела дневник и не записала рассказ Якова Аркадьевича? А то могла бы сегодня делиться воспоминаниями о свидании с поэтом номер один всех российских времён. Вместо этого я запомнила купленные в тот день яблоки у местной жительницы, явно косившей под Арину Родионовну. Она уверяла, что именно этот сорт, "розовый шампань", любил кушать Александр Сергеевич. Попробовав наливное ароматное яблоко, брызжущее розовым соком, я была склонна поверить бабулькиной легенде. Очень может быть, что плод с дерева "розовый шампань" послужил Пушкину моделью для колдовского аксессуара в сказке "О мёртвой царевне и о семи богатырях". В отличие от несчастной девицы мы без всяких последствий с наслаждением съели несколько яблочных килограммов. Они были так хороши, что я до сих пор не могу забыть их вкус.
Через три года после моего посещения Пушкинских Гор сюда приехал писатель Сергей Довлатов. Воспоминаниями об этом периоде своей жизни он поделится в повести "Заповедник", написанной в эмиграции и опубликованной в 1983 году. О замысле произведения Довлатов рассказывал в письме к другу, писателю и издателю Игорю Ефимову: "…я хотел изобразить находящегося в Пушкинском заповеднике литературного человека, проблемы которого лежат в тех же аспектах, что и у Пушкина: деньги, жена, творчество и государство".
О существовании писателя Довлатова я узнала лишь в годы бурной перестройки в конце 80-х, слушая радио "Свобода". Его передачи мгновенно меня пленили. Не всегда отчётливый эфир только увеличивал обаяние голоса и подчёркивал неотразимое чувство юмора. Преждевременный уход Довлатова из жизни я восприняла как потерю близкого и дорогого человека. Вскоре после смерти писатель удостоился издания на родине собрания сочинений, а вместе с ним восторженного признания читающей российской публики. Приобретя четырёхтомник, я немедленно пополнила ряды довлатовских поклонниц. Пробегая текст глазами, я слышала голос автора, подаренный мне когда-то нью-йоркской "Свободой". Можно сказать, что наложение голоса на печатное слово сделало меня обладательницей аудиокниги задолго до их появления на литературном рынке.
В последние годы опять появился интерес к Довлатову. Сочинения его переиздали и озвучили, два очень разных режиссёра сняли два очень разных фильма про писателя. А Сергей Женовач поставил спектакль "Заповедник", в котором соавтором Довлатова выступает почётный гражданин села Михайловского Александр Сергеевич Пушкин. С момента премьеры я трижды посетила "Заповедник" в Студии театрального искусства, проверяя глубину чувств своих к режиссёру, к поэту и к писателю. Проверка выдержала испытание. Сергей Васильевич, как всегда, к тексту отнёсся бережно, с уважением. Со свойственными ему тактом, вкусом и юмором режиссёр превратил слова и мысли в захватывающее действие – и трогательное, и насмешливое, – не нарушая авторского замысла. Задумывая повесть, Довлатов писал издателю Игорю Ефимову: "…сюжета нет, идеи нет, язык обыкновенный. Что же, по-моему, всё-таки есть? Есть, мне кажется, голоса, картины и лица, что-то вроде панорамы деревенской жизни, есть, наконец, какая-то любовная история… И дело отнюдь не в способностях героя… а в самом заповеднике, который трактуется наподобие мавзолея… Все обожают Пушкина. И свою любовь к Пушкину. И любовь к своей любви".
В спектакле два главных героя: великий поэт Пушкин в окружении, на удивление ревнивых, служителей своего культа и непризнанный, неустроенный, сильно пьющий молодой автор, сосуществующий с местными жителями. У Довлатова все персонажи относительно молоды. Молоды и актёры, занятые в спектакле. Все, кроме главного действующего лица. И это единственное отступление режиссёра от первоисточника. Присутствие состарившегося героя меняет тональность происходящего на сцене. События далёкого прошлого и переживаются иначе, и по-другому видятся с высоты накопленного годами опыта. Трагические ноты звучат сильнее, потому что будущее уже известно, и накатывает ностальгия по "прекрасной советской эпохе". Трижды вместе с постаревшим главным героем в исполнении Сергея Качанова я вновь проживала истории отъезда из СССР знакомых. Для некоторых из них, людей творческих профессий, "добровольная измена Родине" заканчивалась печально. Для других она служила путёвкой во времена отсроченных признаний заслуг. Однако и в том и в другом случае заповедник становился метафорой места заветного, особенно дорогого душе и сердцу, о котором хочется вспоминать или которое невозможно забыть.
Я родину навсегда не покидала, а если и изменяла ей, то временно и ненадолго. Тем не менее на территории моих воспоминаний находятся два тщательно охраняемых заповедника – Коктебель и Усохи. Про первый я неоднократно писала, а про второй начала рассказ в данной главе. Желанием поделиться счастливыми моментами деревенской жизни, вспоминая события и тех, кто был рядом, я безусловно обязана повести Довлатова и спектаклю Женовача. Физически в заветные места я не возвращалась, а те, кто был рядом – Миша Петров и Яша Гордин, – навсегда связали себя с Усохинским заповедником, купив там недвижимость и оборудовав деревенские избы минимальным комфортом. Игорь Ефимов в 1978 году с семьёй эмигрировал в США. Он много работает, пишет, основал собственное издательство "Эрмитаж", в котором и был впервые опубликован "Заповедник" Довлатова*.
С Михаилом Петровичем, Яковом Аркадьевичем и Натальей Леонидовной я перезваниваюсь и вижусь, когда бываю в Санкт-Петербурге. Они спрашивают, не хочу ли я навестить Усохи. Я не знаю, как искренне ответить на этот вопрос: и хочется, и колется. С одной стороны, боюсь разочарований, а с другой – вдруг возникнет непреодолимое желание туда сбежать? Я пока не готова к столь кардинальному выбору дороги в страну возрастных изменений.

*Игорь Маркович Ефимов умер 12 августа 2020 г. в Пенсильвании в 83 года.