Какая-то дурацкая треугольная марка "Монгол шуудан", намертво прилепленная мною на картон фотоальбома.
Ее старательно отдирает лезвием мой новый знакомый, взрослый мальчик, третьеклассник, в военной шапке, пальто и коротких брюках над большими ботинками.
Мы сидим с ним на ступеньках в подъезде, где горит тусклая лампочка и воняет больной кошачьей мочой — кошка лежит внизу, под лестницей, и тихо стонет, она умирает, а отчего — неизвестно.
Этот двухэтажный дом лейтенантского состава стоит на краю военного городка, на берегу узкой бурной речки, и все это — и дом, и речка — лежит на самом краю света, по крайней мере, цивилизованного, возле китайской границы, в самом центре Азии.
Теперь стоит ночь, а мы с папой и мамой приехали днем, на зеленом "бобике", из Талды-Кургана, а туда ехали поездом из Алма-Аты, а в Алма-Ату летели самолетом, лайнером ТУ-134, из Волгограда, возле которого мы жили в городе Волжском на берегу Волги, точнее, Ахтубы, ее притока.
Со взрослым мальчиком я познакомился сразу же, как только вышел погулять, и он, узнав, что у меня есть целых два рубля, повел меня в далекий горный не то поселок, не то аул, где мы купили в лавочке, не знаю почему, плитку крепко пахнущего, горького на вкус, зеленого чаю.
Мне было шесть лет, но я был тертый, бывалый калач, знакомый с болью разлуки, слезами отчаяния и привычный к долгим путешествиям. Так, я уже летал к бабушке и дедушке в Сумгаит на лайнере ИЛ-62.
И теперь, когда папу, лейтенанта запаса, вдруг послали на два года куда-то к черту на кулички, я уже отнесся к этому спокойно, хотя, конечно, как всякий ребенок, воспринимал все обостренно, особенно запахи — запах осенней, бурой, тянущейся до самого Восточно-Китайского моря степи и вот этой больной, уже замолчавшей кошки. Запахи для воспоминаний — это самое главное.
Многие писатели, если они только дожили до старости, обязательно вспоминают свое далекое детство — Катаев, Олеша, Шварц, Паустовский да и другие.
Я всегда удивлялся, как это они могут помнить малейшие мысли, чувства и особенно фамилии по прошествии стольких лет.
Но потом понял, что, во-первых, они писали, зная, что никто их не проверит, во- вторых, память, безусловно, их обманывала, и в-третьих, мы и вправду, если захотим, многое вспомним, несмотря на груз прожитых лет. Стоит полежать на диване, отдавшись течению мыслей, как мы вспомним такие подробности полувековой давности, что просто не поверим.
Я заметил, что чем ближе глубокая старость, тем ближе и воспоминания раннего детства, как будто замыкается некий круг и мы снова подходим к началу, отделенному от нас смертью и рождением. Может быть, круг этот — то, что индийцы называют Колесом Сансары или, проще говоря, Круговоротом Всего Сущего. А поскольку жизнь в конце зачастую становится тяжела и неприятна, мы со все большей охотой погружаемся в детство, а некоторые в него даже впадают.
Моя первая учительница в школе-трехлетке в казахском поселке Айна-Булак была москвичка. Я не помню, как ее звали, и бываю очень пристыжен, когда все своих помнят, я же нет.
Тогда, пятьдесят три года назад, в военном городке ракетных зенитчиков или, точнее, зенитных ракетчиков, почему-то очень много было лейтенантов из Москвы и Ленинграда.
Лейтенантские жены работали учительницами, врачами, машинистками или вообще не работали, изнывая два года в тоске и отчаянии в этой чертовой дыре.
На самом же деле это было красивейшее место, райская долина, где сошлись в едином ансамбле степь, пустыня и горы, все в дремучих лесах и альпийских лугах.
В одном таком заколдованном лесу дупла огромных деревьев были плотно забиты шампиньонами, которые папе приходилось не срезать, а выламывать кусками. Кажется, деревья эти были — карагачи.
Со стороны наших врагов, китайцев, постоянно ожидали каких-то подвохов или безумств; один раз даже сбили их самолет-шпион, в другой раз они вырезали целую заставу, но это, конечно, были только женские слухи в очереди за хлебом, которые прекращались, как только далеко на горе, а после в степи начинала двигаться светлая точка фар нашей хлебовозки. Тем более что всё было окутано военной тайной, и даже мама не знала, где находится папина ракетная установка, и я тоже не видел, сколько ни умолял папу взять меня с собой по тревоге.
Отслужив два года, мы вернулись в Волжский и зажили мирной жизнью.
Тут я уже помню все совсем хорошо: батарея пустых бутылок возле плиты из-под популярного тогда, хорошего и дешевого, болгарского коньяка "Плиска" или может быть не коньяка, а бренди, хотя я по простоте душевной никогда не мог различить эти напитки на вкус; фаянсовый бочонок с маринованными баклажанами, папиной закуской, источающими тонкий кавказский аромат.
Наш Волжский, молодой город химиков, в том смысле что построен был в голой степи отбывающими "химию" зеками, стоял на берегу Волги напротив Волгограда, чуть в стороне, где в Волгу, и без того широкую как море, вливалась Ахтуба; то есть на том месте, где находились наши резервы и откуда била по Сталинграду дальняя артиллерия, наверняка в такой давке попадая и по немцам, и по нашим.
Меня приняли в пионеры на Мамаевом кургане, об этом есть фотография.
Что касается "химиков", построивших наш город, то они никуда не делись и потом, после завершения строительства.
Вокруг всегда было много зон, потому что все время строился какой-нибудь гигант индустрии, и это опосредованно сказывалось на криминогенной обстановке в городе, особенно после объявления очередной амнистии. В такие времена жить, как говорится, было тревожно.
Было много и подросткового, юного хулиганья. Один такой хулиган завел меня с моим другом Женей Гребенниковым в подъезд и там ограбил. Хотя хулиган был мельче и моложе нас, лет примерно девяти, мы его убоялись, так как он пригрозил нам выкидухой: "Кишки выпущу!" — сказал он, подтягивая сопли; и он проверил наши пустые карманы, взял Женину кроличью шапку и ушел. Радостно смеясь, что так легко отделались, мы побежали в милицию, и хулигана арестовали, а шапку вернули, милиция тогда работала на высоте.
Но однажды после очередной амнистии уже моему папе, начальнику электроцеха, и его товарищу, тоже начальнику, пришлось бежать во весь дух по ночным улицам домой после работы, спасаясь уже от взрослых хулиганов.
Это меня сильно поразило, мне это показалось очень странным, ведь папа мог в любой момент скрутить хулиганов. А однажды, провожая гостей, папа затеял на улице борьбу и был мигом уложен в сугроб на лопатки другим папой, отцом Катьки Воронцовой. Это еще больше удивило меня, но веры в папину силу не подорвало, просто отложилось в какую-то дальнюю, глухую часть мозга как что-то непонятное и случайное.
А однажды, любуясь чудесами чешского "Луна-парка", приехавшего с гастролями в Волгоград, я зазевался, отстал от товарищей, заблудился, вышел из города и пошел домой в Волжский пешком через плотину Волгоградской ГЭС.
По плотине проходила дорога и рельсы, и я шел по дощатому тротуару, где отсутствовали некоторые доски.
Сгустилась ночь. Слева высились огромные, горящие светом здания с турбинами, впереди во мраке терялась дорога, а справа прямо из-под моих ног вниз с ревом обрушивались сотни Ниагар великой русской реки.
Ночь была в разгаре, когда проезжавший мимо одинокий автобус развернулся, догнал меня, и тетенька-кондуктор спросила:
— Ты куда чешешь, шкет, на ночь глядя, топиться, что ли?
— В Волжский! — общительно сказал я.
Шофер с тетенькой-кондуктором сразу поняли, что мальчик — идиот, так как до Волжского было еще сорок километров, взяли меня и довезли до самого дома, до улицы Генерала Карбышева, 58. И я встретил папу, который спешил в гараж, чтобы завести свой "Иж-Юпитер" с коляской и кинуться на мои поиски.
А дома сидела у окна и, как писали в старину, "заламывала руки" мама.
И потом, нарадовавшись и наудивлявшись моей глупости, что я не попросился к кому-нибудь подвезти меня бесплатно, раз уж я протренькал все деньги на "Луна- парк", на что, конечно же, все бы согласились, мама налила мне стакан сока манго из яркой импортной банки.
Этот сок я тоже запомнил на всю жизнь, вместе с тропическим словом "манго". Сок был очень сладкий.
Самое невероятное в этой истории, это откуда в Волжском, а тем более у нас, взялась заграничная банка с соком манго. Вероятно, в каком-нибудь гастрономе в первый и последний раз "выкинули" эту амброзию, а маме просто повезло ее "вырвать". Такие чудеса редко, но случались. Так, пятнадцати лет от роду я отведал бананов, зеленоватых и невкусных, и убедился, что эти фрукты не выдумка писателей, а существуют на самом деле.
А в субботу ранним утром, тогда, в 1968-м, папа, покрепче подпоясавшись, надевал на плечи свой рыбацкий, пропахший рыбалкой рюкзак и отправлялся в гастроном добывать говядину или, скорее, кости с говядиной — и время от времени ему это удавалось. Он был тогда молодой, настырный, жилистый, вообще спортивный, волейболист.
В нашей Ахтубе, величавом притоке Волги, водилось ужасно много всякой рыбы, раков же собирали в мешки, как картошку, когда уже ехали с рыбалки.
Почти у всех рыбаков были моторки, и все балконы были густо увешаны вяленой рыбой всех сортов.
Черная икра лежала в магазинах в одиночестве, в белых эмалированных ванночках, не находя спроса, как потом, попозже, леживали в магазинах пирамиды банок с морской капустой.
Икра была дорогая, 19.80 за килограмм, да мне она и не нравилась, другое дело — беляши с мясом и луком. Если его, толстый и теплый, за 15 копеек, есть, запивая томатным соком за 10 копеек, то ничего вкуснее невозможно себе представить. Это было дорого, но оно стоило этих денег.
Солнце заходило летними вечерами где-то в степи на том берегу, а на нашем берегу лежали розовые, закатные, большие, как бревна, выпотрошенные осетры...
Жить в Волжском было очень хорошо, если бы не пылевые бури из калмыкских степей. Однажды даже распустили первомайскую демонстрацию, чтобы все успели добежать домой. От пыли не спасали никакие заклеенные окна, и казалось, что за окном ночь или что дом по крышу закопали в землю.
Зимой тоже было своеобразно из-за степных ураганов, заголявших чугунную землю и громоздивших снег до второго этажа панельных пятиэтажек.
Но все равно жили очень хорошо.
Прелестным летним утром, часиков в шесть, во двор въезжала мусорная машина, и шофер с помощником выходили и били во что-то, напоминающее кусок рельса, в который бьют на зоне, сзывая зеков на обед.
Жильцы в трусах и тапочках выскакивали с мусорными ведрами из подъездов и по очереди опорожняли их в машину, ждали, когда она спрессует мусор, и сыпали дальше.
А иногда во двор въезжала лошадь с телегой и с очень мрачным мужиком. Он менял ненужную ветошь, тряпки, лохмотья на детские игрушки разного достоинства, потому что сдавать вторсырье прибегали одни дети.
Помню, стоя на своем пятом этаже, я завидовал счастливцам, у которых водятся ветошь и лохмотья, и с балкона пожирал взглядом игрушечные сокровища на телеге. Не знаю, где брал их мрачный мужик, но они были во много раз лучше магазинных.
Да, наш Волжский был молодой, детей было много, и мы целыми днями игрались во дворе, вернее, на пустыре между домами с чахлыми прутиками деревьев и вагончиком строителей, который потом сгорел. Чарующие запахи карбида, смолы и креозота для пропитки шпал все еще витали над нашим юным восьмым микрорайоном.
Моды на игры менялись быстрее, чем парижские: то это были "ножички", то метание пуговичек, то подбой битком пивных крышечек, то луки со стрелами с толстыми "цыганскими" иглами в роли наконечников, то "дымовухи" из старой фотопленки, которые так заманчиво кинуть под чей-нибудь "Москвич" и закричать "Пожар!", то мечи с копьями, то боевые патроны, бросаемые в костер, вокруг которого мы сидели кружочком.
Задним числом я удивляюсь, что после всех этих игр на свежем воздухе среди нас не оказалось ни одноглазых, ни безруких или застреленных шальной пулей, а всего лишь с переломом, парочкой вывихов и еще с обгоревшим до корней волос скальпом одного мальчика, на голове которого взорвалась банка с бертолетовой солью в тот самый момент, когда он бежал с ней, приплясывая от радости.
Однажды с рыбалки папа привез мне маленького ежика. Мы с мамой посадили его в коробку от посылки, накрыли фанерной крышкой, а сверху поставили утюг, чтобы ежик не сбежал; но ежик как-то сдвинул носом крышку с тяжелым утюгом, ночью выбрался из ящика, пробрался на балкон и упал, а может и выбросился, с пятого этажа.
Бедняга долго потом лежал внизу на асфальте в виде серенькой колючей лепешки, пока его не убрала дворничиха.
На этом с моими домашними животными было покончено: у меня никогда потом не было ни котенка, ни щенка.
Хотя однажды день или два на кухне и опять-таки в этом несчастливом ящичке из-под посылки проживал чирок-подранок.
Папа подстрелил эту маленькую уточку на охоте, а добить у него не поднялась рука. Я уже лелеял планы, как буду кормить и выхаживать бедную птичку, когда, придя из школы, увидел, что моей питомицы нет, а мама варит суп из этой дичи. У мамы, суровой кубанской казачки, рука поднялась легко.
Я ел жесткое, темное, пахнущее болотом, нашпигованное мелкими дробинками мясо чирка, и мои чистые слезы капали в тарелку.
В детстве я не пил и не курил, тем не менее однажды я украл папиросу из забытой пачки, когда никого не было дома, поджег ее спичкой и побежал в ванную полюбоваться на себя в зеркале, держа вонючую "беломорину" в зубах.
Я поворачивался то так, то эдак, любуясь на этого взрослого пацана и даже осторожно дул в папиросу, чтобы из нее шел дым, пока не заметил, что дым идет, но не из папиросы, а с кухни, кроме того, оттуда летят крупные хлопья сажи. Бросившись на кухню, я застал горящий подоконник, догорающую штору и пластмассовую чашечку для горелых спичек, расплавившуюся и стекшую желтой лужицей на пол.
Гнев папы был ужасен — он только что окончил на кухне ремонт, но поскольку я все же потушил пожар, поливая его кипятком из чайника, слишком большого ремня я не получил.
В то время я не пил и даже никогда не допивал за взрослыми, пока папа и мама провожают гостей, но однажды я вдруг, как это у меня обычно бывает, спонтанно решил сделать большой глоток доброго вина из грелки, присланной кубанской бабушкой в посылке с семечками.
Глоток доброго колхозного постного масла, в общем, не сильно мне повредил, но окончательно отвратил от алкоголя...
Вдруг, внезапно, прямо сейчас, когда вспоминал, как сдуру напился подсолнечного масла, я понял, как писатели пишут романы, как, например, Валентин Катаев написал толстую книгу "Волшебный рог Оберона" о своем детстве: нужно всего лишь себя не сдерживать и, поддавшись старческому умилению, плыть и плыть по волнам дырявой памяти. Так можно очень легко написать целый роман, но, конечно, только когда вам за это платят деньги.