Катя КАПОВИЧ
В РУКЕ — РУКА
* * *
* * *
Июля двери нараспашку,
Ползут жуки и муравьи,
Летит пчела в своей тельняшке
И с контрабасами шмели.
По полю гуси ходят цугом,
И мы идем в руке — рука.
За тем новоанглийским лугом
Дорога по лесу легка.
Мы из двадцатого столетья,
Когда под мерный хруст шагов
Ходили, прямо как за смертью,
С мешками толпы грибников.
Вот так вот занятые делом,
Шутя, болтая ни о чем,
За подосиновым, за белым
Обратным светом и пойдем.
Ползут жуки и муравьи,
Летит пчела в своей тельняшке
И с контрабасами шмели.
По полю гуси ходят цугом,
И мы идем в руке — рука.
За тем новоанглийским лугом
Дорога по лесу легка.
Мы из двадцатого столетья,
Когда под мерный хруст шагов
Ходили, прямо как за смертью,
С мешками толпы грибников.
Вот так вот занятые делом,
Шутя, болтая ни о чем,
За подосиновым, за белым
Обратным светом и пойдем.
* * *
Как легко мы срываемся в злобу
в одинаково хлипкой судьбе,
с дураком подобру-поздорову
в одинаково подлой гурьбе.
Как же мы одинаково разны
на банальной черте дележа,
но среди этой яви бессвязной
вдруг возьмет и проснется душа.
Ночь пылает акацией белой,
млечный путь фонарями горит,
оглашается даль филомелой
перед первой грозою навзрыд.
Будто в белом почтовом конверте
запечатана сладкая ложь,
будто в ламповом теплом столетье
с хрустом режет по белому нож.
Будто в кителях синего войска
почтальоны приносят твои
на тетрадной бумаге в полоску
обещания вечной любви.
в одинаково хлипкой судьбе,
с дураком подобру-поздорову
в одинаково подлой гурьбе.
Как же мы одинаково разны
на банальной черте дележа,
но среди этой яви бессвязной
вдруг возьмет и проснется душа.
Ночь пылает акацией белой,
млечный путь фонарями горит,
оглашается даль филомелой
перед первой грозою навзрыд.
Будто в белом почтовом конверте
запечатана сладкая ложь,
будто в ламповом теплом столетье
с хрустом режет по белому нож.
Будто в кителях синего войска
почтальоны приносят твои
на тетрадной бумаге в полоску
обещания вечной любви.
ПЕРЕСМЕШНИК
Пересмешник прилетел к утру
и весь день свободный
он высвитывает ти-ту-ту
в листьях гаммой нотной.
Несерьезный, он поет вверху,
что согрелся воздух.
Только это пенье на слуху,
и мелькает хвостик.
Так бы и свистать на свете мне
из веселой силы,
все на языке, что на уме.
Господи, помилуй…
Солнце вышло, облака летят,
и хохочут, кланяются ветки,
и листочки, как ладошки, в лад
складывают — эх, в аплодисменты.
и весь день свободный
он высвитывает ти-ту-ту
в листьях гаммой нотной.
Несерьезный, он поет вверху,
что согрелся воздух.
Только это пенье на слуху,
и мелькает хвостик.
Так бы и свистать на свете мне
из веселой силы,
все на языке, что на уме.
Господи, помилуй…
Солнце вышло, облака летят,
и хохочут, кланяются ветки,
и листочки, как ладошки, в лад
складывают — эх, в аплодисменты.
* * *
Музыка ведет на небо нас,
там ни на минуту не смолкает
жизни упоительный рассказ
под названьем просторечным память.
Ты же ведь у нас на всех одна,
как стакан один для лимонада,
детства санитарная палата,
чистая байкальская волна.
Мать с отцом вздохнут тихонько лишь,
спросят у рассеянной дурехи:
«Где ты шлялась целый век, малыш,
что в миру дела твои так плохи?»
Распакую старый чемодан,
покажу им флейту и гребенку,
пулями пробитый барабан —
надо же похвастаться ребенку.
там ни на минуту не смолкает
жизни упоительный рассказ
под названьем просторечным память.
Ты же ведь у нас на всех одна,
как стакан один для лимонада,
детства санитарная палата,
чистая байкальская волна.
Мать с отцом вздохнут тихонько лишь,
спросят у рассеянной дурехи:
«Где ты шлялась целый век, малыш,
что в миру дела твои так плохи?»
Распакую старый чемодан,
покажу им флейту и гребенку,
пулями пробитый барабан —
надо же похвастаться ребенку.
* * *
Возвращение лета похоже на вновь
возвращенную память о провинциальном
пыльном городе из голубиных дворов
с переулком одним золотым, театральным.
Я люблю городские колодцы-дома,
виноградом опутанные так подробно,
где окошко в окошко глядит дотемна, —
и сама-то люблю я заглядывать в окна.
Я жила в этом городе, мяла траву
в приозерном лесу в качестве малолетки,
наблюдала вверху с желтизной синеву
в первой зрелости сквозь тополиные ветки.
Возвращается память всем светом в окне,
словно подняли занавес в долю мгновенья,
и жильцы так застыли на уличной сцене,
как лишь тени умеют на голой стене.
возвращенную память о провинциальном
пыльном городе из голубиных дворов
с переулком одним золотым, театральным.
Я люблю городские колодцы-дома,
виноградом опутанные так подробно,
где окошко в окошко глядит дотемна, —
и сама-то люблю я заглядывать в окна.
Я жила в этом городе, мяла траву
в приозерном лесу в качестве малолетки,
наблюдала вверху с желтизной синеву
в первой зрелости сквозь тополиные ветки.
Возвращается память всем светом в окне,
словно подняли занавес в долю мгновенья,
и жильцы так застыли на уличной сцене,
как лишь тени умеют на голой стене.
* * *
Сознание с утра находит щель,
протиснуться в нее спешит сознанье,
а до того не вороши постель,
должно оно решить одно заданье —
слепить себя по памяти сырой:
рожденье, школа, первых пять затяжек,
стук пишущей машинки за стеной, —
все кажется, с рождением промажешь,
проснется тогда кто-нибудь другой.
И встанет этот кто-то, и возьмет
из бледно-желтой пачки сигарету,
и зажигалкой красной полыхнет,
и будет он вралем, то есть поэтом,
и будет он, как ты, сидеть в дыму,
ждать похвалы от ближнего без толка,
и дай там, Боже, дальнего ему,
что за стихи его полюбит только.
протиснуться в нее спешит сознанье,
а до того не вороши постель,
должно оно решить одно заданье —
слепить себя по памяти сырой:
рожденье, школа, первых пять затяжек,
стук пишущей машинки за стеной, —
все кажется, с рождением промажешь,
проснется тогда кто-нибудь другой.
И встанет этот кто-то, и возьмет
из бледно-желтой пачки сигарету,
и зажигалкой красной полыхнет,
и будет он вралем, то есть поэтом,
и будет он, как ты, сидеть в дыму,
ждать похвалы от ближнего без толка,
и дай там, Боже, дальнего ему,
что за стихи его полюбит только.
* * *
Отец мне вечером читал,
как зайку бросила хозяйка.
Как он, наверно, горевал
и на скамейке спал вповалку.
Прошел осенний дождь над ним,
зимою снег его присыпал,
он прожил жизнь, он стал седым.
Отец, ты сделал верный выбор.
Все дети по ночам ревут,
и я так плакала ночами.
Намокший, с грязными усами,
я знаю: за тобой придут.
как зайку бросила хозяйка.
Как он, наверно, горевал
и на скамейке спал вповалку.
Прошел осенний дождь над ним,
зимою снег его присыпал,
он прожил жизнь, он стал седым.
Отец, ты сделал верный выбор.
Все дети по ночам ревут,
и я так плакала ночами.
Намокший, с грязными усами,
я знаю: за тобой придут.
* * *
Игорю Фёдорову
Чу, краюха неба на краю дворов!
В целом мире разночинствует любовь,
У нее размах плеча — аршин большой
Да и сами мы с аршинною душой.
Где еще вот так свободен человек?
Где еще так небосводен человек?
Где еще он так с великими вась-вась
И на кухне матерком ругает власть?
Открывайте кругозор до синих гор,
луг зеленый расчешите на пробор,
дайте друга на дорогу на краю, —
он промолвит свое нежное «лю-лю».
В целом мире разночинствует любовь,
У нее размах плеча — аршин большой
Да и сами мы с аршинною душой.
Где еще вот так свободен человек?
Где еще так небосводен человек?
Где еще он так с великими вась-вась
И на кухне матерком ругает власть?
Открывайте кругозор до синих гор,
луг зеленый расчешите на пробор,
дайте друга на дорогу на краю, —
он промолвит свое нежное «лю-лю».
* * *
Уйти бы, посмотревши треть!
И я б ушла под дождь и ветер,
все наперед известно ведь
в давно истрепанном сюжете.
За купленный билет навек
потеют, врут, руками машут.
Смотрю, уставший человек:
другой спектакль ведь не покажут.
И я б ушла под дождь и ветер,
все наперед известно ведь
в давно истрепанном сюжете.
За купленный билет навек
потеют, врут, руками машут.
Смотрю, уставший человек:
другой спектакль ведь не покажут.
* * *
А. Синявину
Ну, не спорь, не растрачивай пыл,
мы с тобою почти старожилами.
Если мир этот был и не сплыл,
не напрасно, наверное, были мы.
Перед вечной разлукой вдали
как ни встать перед этим навытяжку,
до чего это сладко внутри —
красных вишен холодные пригоршни.
Обелиски синеющих гор
с догорающей ниткой закатною.
Ну, не спорь с этим миром, не спорь,
напоследок скажи слово внятное.
Может быть, среди белого дня
тот последний огонь мироздания
бледный даже, как отблеск огня,
целой жизни твоей оправдание?
мы с тобою почти старожилами.
Если мир этот был и не сплыл,
не напрасно, наверное, были мы.
Перед вечной разлукой вдали
как ни встать перед этим навытяжку,
до чего это сладко внутри —
красных вишен холодные пригоршни.
Обелиски синеющих гор
с догорающей ниткой закатною.
Ну, не спорь с этим миром, не спорь,
напоследок скажи слово внятное.
Может быть, среди белого дня
тот последний огонь мироздания
бледный даже, как отблеск огня,
целой жизни твоей оправдание?
Катя Капович — автор девяти поэтических книг на русском языке и двух на английском. Первая английская книга «Gogol in Rome» получила премию Библиотеки Американского Конгресса в 2001 году, вторая книга «Cossacks and Bandits» вошла в шорт-лист Британской национальной премии Jerwood Aldeburgh Prize (UK, 2006). Участница одиннадцати международных литературных фестивалей, Капович в 2007 году за мастерство в литературе стала поэтом-стипендиатом Эмхерстского университета. В 2012 году в издательстве «Аст» вышел сборник рассказов «Вдвоем веселее», получивший «Русскую премию» 2013 года в номинации «Малая проза». В 2015 г. стала лауреатом «Русской премии» в категории «Поэзия». Стихи и рассказы по-английски выходили во многих журналах, антологиях и учебниках для вузов. Капович является редактором англоязычной антологии «Fulcrum», живет в Кембридже (США) с мужем поэтом Филиппом Николаевым и дочерью Софией. Публикации в журналах: «Знамя», «Новый мир», «Звезда», «Арион», «Воздух», «Волга», «Гвидеон», «ШО», «Дружба народов», «Лиterraтура», «Новая кожа». Интервью и стихи звучали в программе «Поверх барьеров» (ведущий — И. Померанцев) на радио «Свобода» (2014).