МАТУШКА

Мне долго прослужил её совет:
“Не в том секрет, чтоб приближаться к свету,
а в том, чтобы в себе приметить свет,
его хранить и с ним идти по свету”.
Двор монастырский...
Лестница крута в прохладу келий.
На душе — усталость.
Мне — восемнадцать.
В сердце — духота.
(А я тогда и вправду задыхалась!)
По небу — мерный звон колоколов,
а по земле — тропинки, клумбы, грядки.
Хотелось, чтобы приняли без слов
и чтобы приютили без оглядки.
Сбежать хотелось от понятья “жизнь”
и, будто вечность, простоять на пирсе
над морем тем, которое кружит,
бросает в бездны и бросает в выси.
Пускай другие плещутся, плывут,
ждут кораблей, с морской пучиной спорят,
смеются, плачут, спорят, водку пьют
и по ночам любимых беспокоят.
Пускай они!.. Но тут она вошла:
— Ты дочь ко мне?
— Хочу у вас остаться!
— Ты верующей сколько лет была?
Молчу... Потом приходится признаться.
— Сюда не жить приходят — отдыхать!
И отдых тут не так уж и обычен:
на службу в пять приходится вставать.
Взгляни на двор!.. Он тоже не вторичен!
Ты грядки полешь? ...Я опять молчу.
— Переночуй!.. А там... домой с рассветом.
Все, что дано нам в жизни, по плечу.
Ты вспоминай, пожалуйста, об этом.
И в том и суть, чтоб в мире сеять свет.
И в том и путь, чтоб через все тревоги,
через десятки самых разных лет
и не по общей — по своей дороге!..
Двор монастырский... Звон колоколов...
Сиянье белых стен над речкой сонной.
Ах, матушка, я б заглянула вновь,
но даже имя не сумею вспомнить.
Ах, матушка, мне дорог твой завет,
но сил почти для жизни не осталось.
Спокоен стал и холоден мой свет,
и давит грудь душевная усталость.
Нет... я сбежать от жизни не хочу!..
Но многое, о чем приятно вспомнить,
и многие, о коих я молчу,
давно ушли из наших дней и комнат.
И — уж прости — не радостен уход.
Я знаю, что по силам и дается,
но каждый новый, каждый светлый год,
в нем кто–то не спешит, а остается.
И как дать силы, сколько нужно рук,
чтоб те, кого люблю, в кого я верю,
не замыкали этой жизни круг,
а в Новый год распахивали двери?!


* * *

Был жаркий день... А бабушка все пела
(на дольний мир раскинув два крыла),
она впервые пела, как хотела,
она впервые пела, как могла.
Шутила дочь: “С ума сошла, старуха!
И голос–то совсем уже не тот.
Вчера твердила: мол, не слышит ухо.
Сегодня, вон, расселась... и поет!”
И муж ворчал: “Но, дескать, ты распелась!
Здоровье, что ли, мать, побереги!..”
А самому сказать ему хотелось:
“Хоть отмерли у бабы две ноги,
а как поет!.. И хороша, как прежде!”
И, покурить, пристроясь у крыльца,
он примечал и красоту, и нежность
ее тоской изрытого лица.
Она же пела все верней, все проще.
И, точно бусы, звуки из груди
выстраивались в те леса и рощи,
которые остались позади.
И слушал куст рябины и брусники,
плетень, обнявший яблоню слегка:
и солнечные блики, блики, блики
всё больше заполняли облака.
Закат алел... А бабушка всё пела.
Дочь мылась в бане, муж готовил щи.
А песня, точно ласточка, летела,
искрилась, точно пламя от свечи.
Теперь в саду один остался — мальчик,
песочный замок строивший впотьмах;
он чудным был смятением охвачен,
н растворялся в звуках и в мечтах.
То шел в огонь, плечо приставив другу,
то на корабль пиратский залезал,
то в цирке мчал на лошади по кругу,
то на ракете к звездам улетал.
Закат погас... А бабушка всё пела.
Еще поет — уже прошли года.
Поет легко, свободно, неумело,
через озера, горы, города.
И двор утих... И яблони не стало...
И баня покосилась на плетень...
Но бабушка петь в небе не устала,
одна поет... Над миром... Целый день.
И прислонившись к серенькой калитке,
я вспоминаю замок из песка,
бросаю милой бабушке улыбки,
через века бросаю — в облака.
Теперь скажу немного про искусство
(я выучила бабушкин урок):
искусство там, где заполняют чувства
валторны наших дней и наших строк
уже не для похвал и не для славы
(и не в ферзях спортивный интерес),
они не бередят — а лечат раны,
и оттого касаются небес.