* * *

В старых папкиных ботинках
сорок пятого размера
без шнурков
в ёивень я бреду по лужам,
а вода всё прибывает.
Сон таков.
Вышеё по воде на взгорок,
чувствую — потоком сносит
под обрыв.
Как могу сопротивёяюсь,
но к откосу продвигаюсь,
едва жив.
И сквозь марево и ливень
на мосточке нешироком
блазнят мне
вечно ждущие кого-то
(такова у них забота)
Бог на ослике,
Смерть — на коне.


ЗИМА

Седая ночь стоит как старость,
как старость
                    с болью нутряной.
А сосны тёмными остались —
средь них берёзы сединой.
Они ещё помолодеют,
окрасят космы
                         по весне.
И солнце летнее зардеет,
ещё надеюсь, на блесне.
Вот клюнет,
                    потяну щурёнка,
и затрепещет он в волне...
Но не родить уже ребёнка
моей стареющей жене.


* * *

Абрикоса душа — дудук.
Ивы-плаксы душа — свирель.
Одинокий негромкий звук
о печали моей и твоей.
Помоги свирели, скрипач,
одинокой не будет пусть.
Плачь, дудук, душу рви и плачь
про людскую вселенскую грусть.


* * *

Мне как-то друг сказал,
тому назад лет пять:
— Я сосны не люблю,
под ними мне лежать.
Три месяца лежит
на пустоши лесной.
И нет пока сосны
с ним рядом ни одной.


* * *

Закат,
и окна золотые
во всех домах,
по всей России.
А мы такие молодые,
длинноволосые, худые.
И я длинноволосый тоже,
и сколько проживу,
Бог знает.
Вот ящерка сидит на коже,
пригрелась и не убегает.