* * *

Я молод. И мне нечего сказать
о имени и времени своём.
Как ветка жилиста, повёрнутая вспять
сочувствием воды, когда вдвоём

проходим сквером оттепельным, где
скворец неприлетевший говорит.
Он замер. Он по клювик в воздух вбит.

А наши речи и верней, и глуше:
как холодно в России, как светло

и как могло быть хуже.


* * *

Рубили сливу, ветки я носил,
к себе прижав, на мусорную кучу,
и набирались зрения и сил
они – сухие – ветер, пыль и Тютчев.
Не высмотреть, не выплакать, в глазу
размером со слезу клочок ландшафта.
Я слово через смерть свою несу
и возвращаю музыкой обратно

Дорогу, дым и шелест рук, и труд,
и мир, и май как триединство света.
Так после слова повториться тут
на крыльях ласточек сквозь сад
и страшный суд
              и вылететь в распахнутое лето.


* * *

Влажный ветер в сирени –
через время и слёзы –
белизна белизной.
Тонкий голос прабабушки Лены –
дрожащий, резной.

Я не слышу его, я не слышу,
только видится он –
бахромой, лепестками –
на покатую мокрую крышу,
в синем сумраке ломких окон –
руками,

невесомыми, сонными, тёплыми.


* * *

Растаял снег, и обнажился двор.
Тепло и серо. Мокрые собаки
из будки в будку важный разговор
ведут лениво. Символы и знаки
весны и сна меняются вдали,
и катится промасленное слово.
Живи и ничего не говори,
храни тепло немыслимого крова,
крахмальной скатерти простую наготу,
пустую вазу, пепельницу, лица,
слезу в глазу, большую темноту.
Не говори. Нам не наговориться.


* * *

Холодная и долгая весна.
Вечерний свет на улице Шишкова.
И комната укромна и грустна
от музыки и скомканного слова.

И немо, и подробно, и мало
пространство от стола и до кровати.
Качают капли сонное стекло,
как водомерки гладь воды. Некстати

часы ударят, тени вороша
и музыку притихшую тревожа.
И до любви душе, наверно, шаг,
который совершить она не может.


* * *

Лето. Вечер. Свет игольчат
между липами в цвету.
Гладкий стриж в корявый почерк
размечает высоту.

На лету, в пике – рывками –
рвёт тугую синеву,
и из порванного края
краска капает в траву.

И зализывают тучи,
буркнув громом на стрижа,
рваной раны след пахучий
от стрижиного ножа.

Дребезжат железом лужи
и уазик дребезжит,
путь извилистей и уже
у заброшенной межи.

В березняк, кривой и тонкий,
мочажины миновав,
заезжаем и по стопке
опрокидываем вмах.

Между первой и последней –
долгий взгляд, короткий вздох.
Я – родившийся намедни –
ещё помню слово "Бог".

Ты – невдолге – уходящий
Бога слышишь, Бога ждёшь.
Подмигнёт из чащи пращур.
Фыркнет ёж.