Эхи, ахи и вздохи, где память чутка,
а куда ее реки — спроси́те…
И все это держалось, держалось пока
на редчайшей протянутой нити.

Из простора, где тесно — плечо за плечом —
кем-то вынуты два человека,
и один без другого — совсем ни о чем,
и один без другого — калека.

За горячку, которою речи черны,
за натруженный нерв в черством теле
ты сомлеешь, как снег на вершине весны,
разольешься на зыби и мели.

Механический кремень, приспевшая грусть,
колокольчик под тряской дугою,
будешь звонко о чем-то частить наизусть,
а внутри тихо думать другое.

А внутри, сколько будет заломлено лет,
столько хватишься лесом и утром
о втором человеке, отметившем след
и в тебе, и на небе продутом.

В дальнем крае, где слышь да настроженный глаз,
и привязок таких не встречают,
будешь чувствовать нити, какие меж вас
пролегают, слабеют, звончают…
Растворишься, вернешься, встряхнешься со сна,
снег откусишь, от полночи синий,
но нарвешься по новой, что крепко она —
в голове твоей, в сердце, в лучине…

Длинный локон, упав ненароком с виска,
зачерпнет наугад океан,
и покатится небо волны до песка —
до земли, до последних землян.

И ты выйдешь на берег, где чьи-то следы
смыты тысячи раз на веку,
и, одетая в стыд из прекрасной воды,
будешь просто идти по песку.

Если руки протянуты, пусть и не взять,
если свет да испуг впереди,
это солнце и ветер, и небо истрать,
но по берегу-кругу иди,

чтобы даль простиралась, мощне́ла волна,
чтобы помнилось и донеслось,
как едва родилась ты из пены, из сна,
из опущенных в воду волос.

Начиная и прожитый воздух деля
на созвездья, ты знаешь ясней,
что несчастье — земля да и счастье — земля,
и зачем все кончается в ней,

что с тобою и я, как ни жди корабли,
соглашусь не в уме, так в судьбе —
будто нет ничего, кроме этой земли
и блестящей воды на тебе.

Я останусь последним из тех, кто бы мог
против этого, как ни мудри,
чтоб любить притяжение — почву для ног
и волнение — небо внутри.

Обратишься назад — и получишь черничное дуло,
топкий ягель стыда, невозможность прошедшей реки,
потому что — сбылось, и простыло тебя, и проснуло,
потому что обрыв — у едва пережитой строки.

Что гудки да звонки — сколько помни свое оправданье,
все не там, где в раю, и по-зверски не как у людей,
но за то, что твое — эта жизнь, это позднее зданье,
закаляйся бедою и честно себе холодей.

Зарядил да устал — как весною червивая осень,
вместо яблока хрусткого лишь жестковина семян,
как в себя превратишься, остыв и ударившись оземь,
и стоишь не колышась, разогнан на звуки и прям.

Обезболенный нерв, балалайка с надорванным смехом,
вопрошайка вниманья, крошащийся ветром камыш,
догадайся про счастье и выдумай детским орехом,
где живешь спозаранку и дикою ночью звучишь…

Циферблат-древоточец —
и словно бы гулкая сила
перетрет все, что прежде
стыдобило,
не было,
было…

Я надтреснул и, будто орех размозжил,
размягченной сверкнул сердцевиной,
и как хлынет, как выступит прямо из жил
штука-нежность и свет голубиный.

Штука-нежность, в раздавшейся да́ли провал,
штука-прежность, взбесившийся атом,
из какого — что сердце, что сам состоял —
все — она, все-то голову прятал…

Спотыкнись-ка вовнутрь, подбейся гляди
сухому́дростью лысого слова —
из нее, из ребра, из крушенья в груди
состоишь и не вставишь иного.

Потому: все, что здесь, что лови-не лови —
дальний облик и контур в тумане,
я назвал бы по имени крови-любви,
застрочившего ритма в дыханье.

Если больно, полуночно и не к столу
звездопад этот весь с листопадом,
почему эта тяга к чужому теплу
человека с ушибленным взглядом?

Он звучит так припадочно и вразнобой,
полон ласковым морем с порога,
он, пролившийся весь, оказался тобой,
человек, и его слишком много.

Он, чтоб стихло, чтоб мало, забьется в строке,
растечется, противясь и вторя,
и останутся только черты на песке
после зверя его, после моря.

Так из снега, полегшего навзничь, — остывшая ось,
что не сплюнешь, тепла дожидаючись, "все обошлось",
а заметишь — из холода-года, из стужи влобешной —
вострозубую волчью повадку да полюс кромешный.

Будет лето — как свадьба и блеск населенной реки,
удивленные рыбы-глазуньи да люди-звонки,
даже если сейчас — не уже и куда бы уж хуже —
время ласки внутри и протяжного зверя снаружи.

За драчливую смену погод, за лученье и дрожь,
чем живешь протяженней, тем крепче себя же проснешь,
осмелеешь на солнце, из вызванной вьюги проглянешь,
перепутаешь небо с землею и знать перестанешь…
По весне деревянной, как чуять да веять пришлось,
из зеленой десны отливающий холодом гвоздь,
средь разверстой зимы, где дома в плюсовой обороне,
островок на пролитом ветру и тепло из ладони,

хоть и нет ничего, и сумело давно надоесть,
ты простишь, потому что ты есть…