Небесные часы

Кто часы песочные большие
посреди живой поставил шири,
выдув из поющего стекла?
Человек в них — только горловина,
времени и неба половина
сквозь неё неспешно протекла.

И огонь, и дерево, и птица,
звёздная мгновенная ресница,
дыма неразгаданная вязь
в горловине сходятся сосуда,
знобкой дрожью ужаса и чуда,
образом бессмертным становясь.


* * *

Не поймёшь уже: был или не был?
Совершается жизнь, словно снег.
И кончаются время и небо,
истончается человек…
На ветру за дощатым порогом,
где качается птичье жильё,
он — лишь свет, окликаемый Богом,
вспоминающий имя своё.


* * *

В мир бы отправить большую слезу,
что я во сне на ладони несу,
словно прозрачного хлеба
ломтик солёный, в родительский дом.
Пусть станет лампочкой иль снегирём
прямо с морозного неба.

Пусть бы жила на рябине пустой,
пусть бы горела вечерней порой
в доме, печуркой согретом…
Но ей во внешней не жить тишине —
только беззвучно светиться во мне
горьким пожизненным светом.


* * *

Амбарный свет ветшающей зимы,
что так длинна и продолжает длиться.
Мы в ней живём, до слова сочтены,
до влажной ускользающей ресницы.
Ведомые сияющей рукой,
пока горим…
Но в сумрачном раздрае
ещё фунт лиха пополам с тоской —
и мы совсем погаснем и растаем.
Ещё немного ледяной беды,
безглазой тьмы, ломящейся в оконце,
беззвучной глины, неживой воды,
которая не светится, не льётся,
и мы затихнем…
Но порой и нам,
казалось бы, над бездною, на грани
даруется такое по утрам
прозрачное и лёгкое дыханье!


* * *

Не высота страшна, а красота —
у глаз зимой летящая слюда,
воды ведёрной ясное лицо
и дым печной, свернувшийся в кольцо,
и лист осенний, в капюшон упавший,
и абрикос, на цыпочки привставший
в сорочке свежестираной короткой,
и на реке темнеющая лодка…
Не высота страшна, а красота,
когда за ней маячит пустота,
и чувствуешь немое содроганье —
на грани удивленья
и прощанья.


* * *

Когда сползает корка ледяная,
земля нежна, как ранка на руке.
И мягко-мягко тьма идёт живая,
неся звезду в залатанном мешке.
Земля нежна, душа легка, как будто
тяжёлой и не знала пустоты —
лишь высоту,
лишь беглый воздух чуда,
лишь детский взгляд мерцающей воды.


Июньское

Эти сборщицы вишни в домашних халатах —
словно птицы огромные в кроне над хатой
напевают в листве, голоса их гортанны,
и на крыльях  у них нашивные карманы,
а в карманах платки и ключи, и прищепки…
Гладят их по щекам наклонённые ветки,
их горячие руки обрызганы соком,
и упавшие ягоды по водостокам
всё бегут и бегут, на земле замирая —
в неподвижной траве
мимолётного рая.


* * *

Круглоротая скворешня,
дальнозоркая звезда.
Между ними — воздух здешний,
неземная высота.

А под ними лишь цикада
звуковую тянет нить.
Чудотворной силой взгляда
можно их соединить,

сшить иглой чертополоха,
и попробуй разорви
между выдохом и вдохом
удивленья и любви.


* * *

Господи, птичья повадка Твоя —
в неопалимый огонь из огня
перелетаешь, играя,
с ветки на ветку осеннюю, в жизнь,
в смерти просторной светло покружив,
в небо из неба влетая.
Я обернуться успею едва,
переиначить в простые слова
оклик в ореховой кроне.
И остаётся под нею стоять,
на чёрно-белое чудо дышать —
Божье перо на ладони.


* * *

Ну что, пастух печальный бытия,
распалась жизнь неспешная твоя,
как волчий вой услышавшее стадо…
Овчиной пахнет придорожный быт,
и так сквозь щели вечностью сквозит
в преддверии ночного снегопада.
Но твёрд твой взгляд, и пристален, и сух,
и жарко проговариваешь вслух
ты тёмное вещание живого.
И что тебе пространство, время, быт,
когда язык тобою говорит,
и дом твой — слово.


* * *

Ничего не меняется в мире Твоём.
Та же осень, как вечность назад.
Те же люди у рынка с нехитрым добром,
ожидая автобус, стоят.
И в руках у них мётлы, корзины, тазы,
а в пакетах — конфеты и мёд.
Вон две вазы — две синих огромных слезы —
в сумку девушка нежно кладёт,
и старик молодильное яблоко ест,
черенок от лопаты неся.
Он не станет моложе и радостней здесь,
а туда ещё, видно, нельзя,
где жена режет хлеб, где за белым столом
неподвижна печальница-дочь…
Ничего не меняется в мире Твоём,
только ветер проносится прочь,
только птицы летят в незнакомую даль
в небесах, где ни сада, ни дна.
Сохранить бы мне, Господи, эту печаль,
только так, чтоб светилась она.