* * *

Этой ночью, пожалуй, смиряешься с мыслью о том,
что Господь – это снег – бесконечное ровное поле.
И молчит человек, и сказать ему нечего, что ли,
онемевшим, зашитым суровыми нитками ртом.

А вокруг – красота, в чёрном воздухе белые реки,
вязнет клён по больное колено в пушистом снегу.
Что, как автору, мне о молчащем сказать человеке,
если имя ему я никак подобрать не могу...
Был бы повод иной, так придумал бы сказку иную,
где с надеждой глядит человек в белоснежную тьму.
И Господь наклоняется сам к человеку вплотную.
И не видит его. И не любит его потому.


* * *

Казалось, целый день до сентября,
И жизнь моя длинна и безголова.
И если я выдумываю слово,
То Бога нет, нечестно говоря.

Десятый год. Седьмое января.
Весь день – воспоминание былого.
Наутро смерть приятеля Крылова.
Метель. Цветы. Лицо из янтаря.


* * *

Таракана, ползшего по брюху,
взял и… не прихлопнул сгоряча,
из ладони комнатную муху
выпустил, проклятий не ворча,

нищему в протянутую кружку
опустил тяжёлый кошелёк,
тихую печальную старушку
речью элегантною развлёк,

смастерил качели для детишек,
покормил воробушка с руки,
алкогольный выплеснул излишек
жгучему желанью вопреки,

никаких разборок и дебошей,
никаких скандалов не чиня.
Господи, какой же я хороший!
Жаль, что ты не смотришь на меня...


* * *

Всюду тайны, замочки с секретами,
Ноет память, как свежий нарыв.
Постоишь у ларька с сигаретами
И не выдержишь, пачку открыв.

Стукнет сорок – и вот она, истина,
В синем небе блестит как медаль,
Можешь дальше разглядывать пристально
Бесконечную светлую даль.

Можешь дальше с собой разговаривать,
Заварив крепкий чай со слоном.
Можешь и ничего не заваривать,
Чей-то опус открыв перед сном.

Кьеркегоры, Набоковы, Бродские –
Каждый с истиной близко знаком…
Да вдобавок фамилии броские,
Только ты всё дурак дураком

Прожигаешь пространство на глобусе,
Легкомысленно куришь, пока
Синеглазая смерть на автобусе
Догоняет тебя у ларька.