Когда ты в Табакерке как турист,
всенепременно нужно отобедать на Ратушной площади,
сфотографироваться у фонтана,
удивиться отцу и сыну, они же в чем мать родила,
пройти совсем рядом и не заметить памятник Вильде;
Эстония кажется очень маленькой — берешь/покупаешь
проспекты, карты — намереваешься посетить
mänguasjamuuseum, lauluväljak и tasku —
не знаешь, что это, зато звучит необычно.
Когда ты tartlane, то знаешь,
что такое начало «шанхая», и «котлован», и
в какой-то момент вспоминая, что
на Ратушной не был уже полгода,
идешь через мост,
и надеешься, что на берегу Эмаёжки
не окажется ни одного человека;
Когда ты tartlane, ты точно знаешь,
где сидят дядя Вильде с корешем,
а университетская библиотека — это
ülikooli raamatukogu, даже когда говоришь по-русски,
и Vana Tallinn —
в первую очередь город, а не ликер.

Над Таллинном кружатся холода.
И воздух чист, и тверд над зимним морем.
Колючий снег, и мертвая вода,
Укутанная в розовые зори.
О, холод Балтики, отчаянно свиреп:
Наотмашь бьет воинствующий ветер
немое море,
а колючий снег
для одиноких чаек ставит сети.

Дура-невестка — плевала в рукав вишневые косточки,
Не умела управлять коробчонкой,
стыдилась на ночь рассказывать
восточные сказки;
Не желала притворяться спящей красавицей,
наотрез отказалась принимать в дар наливное яблочко
                                                                       доброй старушки...
Семерых гномов — и тех выгнала к чертовой матери, —
все сама и сама...
— Дура ты, дура! — сокрушалась добрая старушка. —
Так и будешь до седин плевать в рукав вишневые косточки.

Зачем ты подарил меня свободе, —
Я перестала чувствовать язык.
Я перестала чувствовать язык,
твою заботу, бабочек в утробе.

Я перестала утра ощущать,
Заваривая самый крепкий кофе...
Но бабочкам, оставшимся в утробе,
И мертвым, кажется, случается шуршать.

Наша любовь напоминает кошку, —
существует сама по себе;
молчалива, осторожна и вкрадчива;
иногда ласкова и игрива,
временами — задириста и упряма, —
царапает сердце цепкими коготками,
а после проходит по телу мягкими лапами...

у нашей любви, как и у всякой кошки — девять жизней, —
и в настоящем она проживает третью,
а падая с огромной высоты,
становится на все четыре лапы…

Они лежали в стеклянной открытой коробке,
похожей на гроб;
бледные, в лавандовых одеждах,
глаза их были прикрыты,
а крылья сложены, —
так они уже более полугода
не подавали признаков жизни;
я оплакивала их каждый день,
уверенная в их смерти и безвозвратности,
я оплакивала их,
зажигая по вечерам лавандовые свечи,
но ты нет…
ты молчал, наблюдая за тем,
как они неподвижны,
за тем как бледнеют с каждым днем
их лавандовые одежды…
Ты — человек-скала;
В один момент бережно вытащил их
из стеклянной коробки,
сказав, что не нужно плакать,
потому что это kustunud tunded*,
но которые, возможно, еще проснутся.

Неделя утекает за неделей,
Мне кажется,
я что-то не успee...

Твою страну качая в колыбели,
Я забываю временами emakeel*.

Перетекает сон из лета в зиму,
Я чувствую, что значит armastu**...

Назвав тебя свои чужим,
своим любимым,
Качая в колыбели
твою страну.

Ты запомнишь меня,
(не пройдет и всей жизни),
Невозможной и терпкой,
как лимон в твоем кофе с утра,
Я запомню надолго, как белка
сидит на карнизе,
руку греет рука.
Ты прощаешь меня,
забывая мои же капризы,
в моей чашке кофейной,
заменяя лимон молоком,
Я учусь у тебя,
у тебя — и всему в этой жизни,
я с тобой обретаю свой дом.