* * *

Я каждый раз переставляю стрелки,
Когда вхожу в отцовский старый дом,
Где глаз чужой не видит переделки,
Как рыба — небо под январским льдом.
Скрипят полы натруженно, как раньше,
Но нет сверчка, что часто песни пел.
Здесь время спит, а бодрствует шарманщик
Из детской книжки.
О, как много дел Меня зовут —
Повесить занавески,
Открыть окно в зелёную метель,
Сходить к соседке — ей общаться не с кем
С тех пор, как дочь уехала в Марсель.
Судить не мне.
Ведь я сама такая,
Хоть город мой поближе.
Суть не в том.
Давно отбилась я от общей стаи.
Мне здесь, в деревне,
Дорог только дом.
Конечно, — плохо, больно и досадно.
Но, видно, так судьбою решено...
А на крыльце сидит птенец нескладный.
Чего он просит —
Муху иль зерно?


* * *

Расслабиться и долго-долго спать
В тени дубрав, дышащих сладкой негой,
Проснуться и, направив годы вспять,
Младенцем ощутить себя, побегом,
Который лишь подрёмывает всласть
В тепле живородящей колыбели,
Не знает ни тревог, ни — где упасть,
Соломки подстелив, и еле-еле
Проклюнувшись, увидит милый дом,
Весну-красну, а позже — встретит лето
И осень в одеянье золотом.
Она пока с улыбкой бродит где-то —
В краях, что так богаты и добры
Ко всем пришедшим — бодрым и усталым,
Где каждому достанутся дары:
Картошка, хлеб, вино и даже сало...
Как сладко верить в то, что мир живёт
По старым, ненаписанным законам:
У каждого — падение и взлёт,
Для каждого — своя, родная, крона.

ЛЕНИНГРАДСКАЯ ОСЕНЬ

Дует с Балтики ветер — весёлый шалун, озорник.
Лета бабьего пик. Благодатная, в целом, погода.
Нарастающий гул в сердце страхом ещё не проник.
Это осень далёкого нам 41-го года.
Фюзеляжи в крестах. В вое бомб слышен демона глас.
Полыхают склады. Старых крыш шифер бахает в небо.
о асфальту горячей рекой карамель растеклась.
К небесам едкий дым тянет руки горящего хлеба.
Страшный враг подступил — он коварен, жесток и хитёр.
Окна в белых крестах и на стенах с призывом плакаты.
Призрак голода к городу Ленина кости простёр.
Метроном отмеряет защитникам муки блокады.
Дети тянут тележку с бедою на Невском юру.
Страшно жить им теперь без тепла и родительской холи.
Жутко зев свой разверзла земля в Пискарёвском яру,
В немоте леденящей застыв от бессилья и боли.
Смертью город зажат мёртвой хваткой морского узла.
Вместо хлеба вонючий эрзац получая к обеду,
С глада падают ниц, но встают и, не ведая зла,
Люди истово Крест свой несут, свято веря в Победу.

* * *

В Присвирье предзимье сурово.
Безвьюжный кончается срок.
Стихает осеннее слово,
Слетает последний листок.
Людское тепло выдувая
Из полузабытых домов,
Ветра над деревней летают
И стонут меж чёрных стволов.
И, кажется, всё опустело,
И жизни здесь, кажется, нет.
Но утренним светом несмелым
Умоет просторы, и белый
Вдруг чей-то мелькнёт силуэт.
Живой человек?! Неужели?
В такой бесконечной глуши,
Где сосны, берёзы и ели,
Есть место для этой души?!
Знать, дело какое-то держит
Её в молчаливом краю.
И жизнь одинокая брезжит,
И тянется к новому дню.
Ветра и студёные вьюги,
Молю, отложите свой срок.
Пусть в этой пустынной округе
Горит хоть один огонёк.
Моей захолустной отчизны,
Прошу, не сметайте следы.
Мне эти осевшие избы,
Мне эти дороги нужны!
И эти родные могилы,
И эти простые кресты...
Деревня, дай Бог тебе силы
Дожить до далёкой весны!


НА ПРОЩЁНОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ

Весенний свет, густой и золочёный,
По всей округе разливает мёд.
Сегодня день особенный — Прощёный,
И оттого душа моя поёт.
Собрав с утра простое угощенье,
Иду себе, улыбчив и открыт,
Испрашивать у ближнего прощенья.
— Прости меня!
— Господь тебя простит.
И ты прости!
— И я, и я прощаю!
— Садись скорей. Обед уже готов.
— Сажусь тихонько, сердцем ощущая,
Что полон мир друзей, а не врагов.
Любуясь жизнью, как новорождённый,
Я образ Божий в каждом узнаю.
Как хорошо прощать и быть прощённым.
Наверно, так же хорошо в Раю!

* * *

Справа речка, а слева опушка,
А грибов-то — под каждым кустом,
Деревянная мокнет церквушка
Под холодным осенним дождём.
Скрипнет дверь, запоют половицы,
И ни певчих, ни благостных лиц,
На стенах из журнала страницы,
И святые глядят со страниц.
Я таких не видала окраин,
Позолота нигде не блеснёт,
И в поношенной рясе хозяин
В одиночестве службу ведёт.
Спозаранку молебен читает
За страну и за завтрашний день,
Уж не крестит, а всё отпевает
Поколенье глухих деревень.
Всё едино — дожди, завируха,
Эту древнюю дверь отопрёт,
Приблудится, бывает, старуха,
И свечу, как на память, зажжёт.
Столько света в приюте убогом,
Что, теряясь, почти не дыша,
Прослезится от близости с Богом
Непутёвая чья-то душа.

* * *

Стою на берегу большой реки,
Стою на берегу судьбы народной...
Не унывай! Теки, река, теки
В своей спокойной силе полноводной.
Звенела даль, пылала голова
В налитых стеблей трав густом настое,
И обретали все свои права —
Река и лес, и поле предо мною.
И ни уйти, ни скрыться не могу:
Мы все — одно, как рой в пчелином улье...
Толпа берёз застыла на бегу
На берегу палящего июля.
Я уплывал один в извивы рек,
Я уходил в некошеное поле,
И мне сполна была дана навек
Моя страна, моя земля и воля.
Я взглядом обнимал твои поля,
Твоею ширью полн, твоё печалью,
И стены Новгородского кремля
Незримо поднимались за плечами.
И снова я, как мальчик, убегу
В глухую ширь, к родному пепелищу,
И буду спать в неубранном стогу
Иль в шалаше найду себе жилище.
И вновь взгляну на светлую зарю,
На облаков раскинутые перья,
И через двести лет я повторю:
В Россию можно — то есть должно — верить.
Не бойся, Волхов, я не убегу,
Не бойтесь, Днепр, и Дон, и Мста, и Волга!
И я стою на вашем берегу,
И вашей влагой песнь моя наволгла.
И берег этот я уберегу!
На берегу стою, на берегу!

* * *

Окна с видом на Юг, на реку, занесённую снегом,
И красивее юга любого она во сто крат!
В полушубок укутанный, греюсь, а, слившийся с небом,
В белоснежных лугах догорает морозный закат.
Как приятно мне всё: и снега розоватого тона,
И излучина Юга, и дом этот крепкий, простой,
И селенье, и церковь внизу... и хозяева дома,
Что пустили меня в этот вечер к себе на постой.

АНТИКИЛЛЕР

Я тебя, олигарх, не убил, потому что
было весело вам, но и нам ведь не скучно:
о картошке забота была и о луке,
надо было семью приготовить к разлуке.
Я тебя не убил в этот час потому,
что пацан на пруду закричал: “Потону!”.
В час другой потому я тебя не убил,
что живейшей душе на лекарства “бомбил”.
То спешил я туда, то стремился сюда...
А убить, мне казалось, успею всегда.
Чтоб тебя, олигарх, среди прочих найти,
сколько ж славных убийц встретил я на пути!
Не умевших стрелять, отравлять и душить,
но умевших друг друга любить от души!
Я тебя не убил и уже не убью — потому,
что ты — брат шакалью, воронью,
потому что дрожишь за навар, за товар,
и тебя охраняет дрожащая тварь.
И за то, что, бросая страну на распил,
ты меня — вот такого — во мне не убил.

РУССКАЯ ПЕСНЯ

“Что ж ты, сударь мой...”
Вот и стало в моей горнице темно...
Но поёт-жужжит моё веретено;
На окне моём — лазоревый цветок,
За окном моим — по миру сто дорог...
Ах ты, сударь мой!
Ах ты, сударь мой!
Где ты, милый, нынче скачешь на коне?
И доедешь ли когда-нибудь ко мне?
Я всё в горенке гляжу в своё окно:
О тебе, мой милый, думаю одном...
Где ж ты, сударь мой?
Где ж ты, сударь мой?
Веретенце моё быстрое кружит,
О тебе моё сердечко всё болит...
Завтра утром в мою горницу войдут —
В церковь Божию венчаться поведут...
Вот как, сударь мой...
Вот как, сударь мой...
А жених-то и корявый, и рябой!
Не сравнится с ясным соколом — с тобой!
И лицом, и станом, милый, ты хорош!
На всём свете тебя лучше не найдёшь...
Ох уж, сударь мой!
Ох уж, сударь мой!
“Аллилуйя!” будет хор церковный петь...
Будет муж немилый ласково глядеть...
С колоколенки весёлый будет звон...
Поздравлять меня пойдут со всех сторон...
Эх ты, сударь мой...
Эх ты, сударь мой...
Ты прискачешь на ретивом на коне,
Подбежишь ты, добрый молодец, ко мне:
“Здравствуй, девица! Ты рученьку мне дай:
Мы с тобой сейчас уедем в дальний край!”
Вот он — сударь мой!
Вот он — сударь мой!
“Видно, конь твой по пути совсем устал:
Что ж ты, милый мой, на встречу опоздал?
Долго в горнице сидела я одна!
А теперь я стала мужняя жена!
Что ж ты, сударь мой...
Что ж ты, сударь мой...”

* * *

Поживает на земле мужичок,
Молча курит мужичок табачок.
— Угости-ка ты меня, чудачок,
И покурим мы с тобой, землячок.
Начинает разговор он “про жизнь”:
— Подхалимов и лжецов берегись,
С богатеющим ворьём не вяжись,
А за совесть и народ свой держись.
И спросил я у него: — Где народ?
Тот, что водку на последние пьёт?
Что не ведает, куда он идёт,
И не думает, зачем он живёт?
Встрепенулся мужичок: — Как ты скор!
Можно много нам поставить в укор,
Но за поясом мы носим топор,
И на этом прекратим разговор...
Озадачил ты меня, мужичок,
Очень крепкий у тебя табачок.

* * *

О, странный, горьковатый вкус беды!
Его не ждёшь, но остро ощущаешь,
Как тон чужого голоса, как стук
Входных дверей в незапертой прихожей
(Вот так сквозит враждебное пространство,
Где гаснет звук и холодно шагам),
Как плеск воды прорвавшейся трубы,
Предательски залившей пианино,
Да скрежет старой мебели, что спешно
Пришлось отодвигать. И запах пыли.
Он проникает в лёгкие и в мозг —
И раздирает душу вместе с мыслью,
Что с этого внезапного мгновенья
Наш мир не будет прежним никогда!
Я помню горьковатый вкус беды:
Как провожали бабушку Марию,
И ждали в дом священника, волнуясь,
И сдвинули кровать, освобождая
Пространство для обряда и молитв.
А дверь в подъезд опять была открыта,
И дул сквозняк, и гости суетились,
И точно так же в воздухе носились
Пылинки с потревоженных вещей.
И время истекало, словно жидкость
Из лопнувшей трубы, куда-то в вечность...
А бабушки певучая душая
молкла, точно треснувшая дека
Большого пианино у стены...
О, запах разрушения и хаос!
О, странно-горьковатый вкус беды...
Сквозящее, оглохшее пространство,
Где гаснет звук и холодно шагам...
И лишь часы отчётливо чеканят
(Отсчитывая время безучастно),
Что этот мир уже не будет прежним,
Что мир не будет прежним никогда...

СТАРИК СМОТРЕЛ СОВЕТСКОЕ КИНО

Старик смотрел советское кино.
И убегала линия сюжета
В его весну, в наивные рассветы.
Он видел: колосилось рожью лето,
Казалось бы — ушедшее давно...
И лентой мчались годы перед ним
Далёкие... И сполохи сирени,
Друзей, подружек дорогие тени
Вернули те заветные мгновенья —
Прозрачных майских парков вешний дым!
Та девушка... И не её вина,
Что с ним была стеснительно сурова,
Что не успел сказать святое слово.
Настанет день — она приснится снова...
Но их любовь похитила война.
И видится ему который год:
Закрыт дождями перелесок дальний.
В окне встаёт понуро день печальный.
Над Родиной его многострадальной
Седой туман из-за морей плывёт.
И пусть хапугам нынешним смешно:
“Всего-то и делов — медаль “За Прагу”!
Он целым миром понят и оправдан.
Он знает эту горькую отраду:
Смотреть почти забытое кино.


РУССКИЙ КРЕСТ

Вдали от струящихся рек, перелесиц
Нашёл себе русский последний приют:
Над каждой могилой вокруг — полумесяц,
И душною ночью цикады поют.
Здесь птица незн^мая крикнет спросонок,
Как будто душа кому знак подаёт.
Здесь русский наш крест — невесом он и тонок —
Свечой восковой у ограды встаёт.
Под белым крылом у холодной метели,
От русского отчего дома вдали,
У старой немецкой заснеженной ели
Меж серых надгробий кресты проросли.
Лишь травы чужие склоняются низко.
Здесь друг не положит на холмик цветка.
Ушедшей душе — что кресты, обелиски, —
Ей даже полынь — да и та не горька!

ШАРФ

Она не любила метро,
Она обожала трамваи.
Она говорила не то,
Чего от неё ожидали.
Ходила в коротком плаще,
Не длила ненужные споры,
И шарф не носила вообще —
Боялась судьбы Айседоры.
Он был, как Есенин, курчав
И не был обижен талантом.
Так вышло, что шёлковый шарф
Он ей повязал элегантно.
Края собирая узлом,
Случайно притронулся к коже.
В тот миг он не думал о том,
Что узел распутать не сможет.
Завязанный им узелок
У маленькой ямки под шеей
Красиво и правильно лёг
И стал от тоски панацеей.


НЕ МОЛИТВА

Откуда злоба такая, Боже?
Стремясь к мечте, лезу вон из кожи,
Но кто-то снова вонзает ножик
Мне под лопатку.
Откуда злоба такая, Боже?
Она подобна тяжёлой ноше.
Ну почему моя жизнь похожа
Опять на схватку?
Не ропот это, а крик души мой!
Да, не была я непогрешимой!
Но ты меня отогрей и вымой:
Я — твоё чадо!
В ответ — молчанье, и небо серо...
Но от палаты психдиспансера
Оберегает пока что вера...
В людей, что рядом!

* * *

Мне хочется в твоё тепло закутаться
И никогда не вылезать на свет,
Мне хочется в душе твоей запутаться,
Сплестись корнями в сотню зим и лет,
И раствориться в воздухе порывами,
И расплескаться в глубине ночной,
Врасти друг в другу душами и спинами,
И неразлучно быть всегда с тобой...
Томись, душа, томление оправдано,
Молись, душа, и пой свою свирель,
Да сколько времени у нас украдено,
Достаточно, мне на слово поверь!
Давай немедленно друг в друге спрячемся,
Чтоб ни секунды больше не терять,
Укроемся друг другом, обозначимся
И будем, как молитву, повторять:
“Спаси и сохрани тебя, любимая,
Спаси и сохрани, любимый мой”,
Чтоб навсегда и душами, и спинами
Мы в этой осени срослись с тобой!


* * *

Бело-жёлтые отблески лунности летней,
Словно розовым кремом закаты покрыты,
И рассветы закатов намного заметней,
И от солнца лучи в синем небе размыты!
Соловьиная трель непрерывна ночами,
Звёзды дремлют, но где же мой сон вожделенный?
Жадно впившись в небесное лоно очами,
Я сижу, размышляю о тайнах вселенной!
Наша лодка плывёт по извилистым склонам,
То в теченье впадая, то медленным ходом,
То, что было оранжевым, стало зелёным
И покроется белым почти мимоходом...
Но ведь каждый живёт, чтоб увидеть и ахнуть,
Красота невозможная, слов не хватает,
И так хочется всё это цапнуть и хапнуть,
В подсознанье своём красоту собирая!
Вот и замерла лодка, вдали под луною,
Вся покрытая будто алмазным свеченьем,
На воде проступает дорога с луною,
Словно в сказке волшебной, как будто виденье!
Но ведь трель соловья, как и листья в зелёном,
Как и дни, что порой превращаются в ночи —
Всё конечно, и только, кто очень влюблённый,
Продолжение видеть в законченном хочет...