Владимир Гутковский
Стихи разных лет
***
Дрожит под потолком от лампы круг нездешний
И дуновеньем уст касается лица
Парящий ореол божественной скворешни,
Невидимых садов летучая пыльца.
А штору отогнёшь – там день давно в разгаре.
Струением своим к зениту взор увлёк,
Где лучезарный пар сладкоголосых арий
И призрачных миров неуловимый ток.
То слабая душа бессмертия взалкала
И облачка мазок на глади голубой –
Инверсионный след небесного вокала –
Звучит музыкой сфер и манит за собой.
Но досыта снабдив надеждой бестолковой,
Внезапно снизойдя и вновь покинув вдруг,
Оставит там тебя беспомощного снова,
Где лампы над столом дрожит нездешний круг.
* * *
Родина моя – Евбаз!
Вот ответ на ваш вопрос,
почему я Жидкоглаз.
Жидконос. Жидковолос.
Говорят, что был Исход.
Кажется, ещё Завет.
Всё давно прошло, и вот
нынче и в помине нет.
Наш Отец настолько дряхл,
что не может ничего.
Время обратилось в прах.
На престол взошёл И.о.
В глубине священных книг
то ли сказка, то ли быль.
Но, когда вникаешь в них,
то глотаешь только пыль.
И от нестерпимых уз,
и от бесконечных дум
помутился и обрюзг
мой не больно крепкий ум.
Как мечтал один Арап –
дескать, «тленья убежит»!
Но судьбою смерть поправ,
Вечен в мире только Жид!
Жизнь несущий на весу.
В душу тесно облачён.
Что скитается вовсю.
Проклят. Этим и прощён.
Ну, а я уйду туда.
В царство призрачных теней.
Понимая, никогда
больше не увижусь с Ней.
В рай довольно узок лаз.
Но, похоже, кончен рейс.
Как ты там, родной Евбаз?
Я уже на месте. Хвейс!
* * *
Я сегодня не попал в дождь.
Почему-то не попал в дождь.
Я по-разному старался попасть.
Я его подстерегал за углом.
Я сквозь струи ливня шёл напрямик.
Только он всё ускользал от меня.
И опять я не попал в дождь.
Столько лет не попадаю в стихи.
Много слов есть и больная душа.
Знаю как и понимаю зачем.
Начинаю хорошо. Тон держу.
Даже слёзы вызываю иногда.
Только это… только это – не то.
Столько лет не попадаю в стихи.
Я давно не попадаю в любовь.
В свет и мрак. Полёт, паденье, провал.
И неважно, что умею летать.
И мой сон летит рядом со мной.
Обгоняя, возносясь к небесам.
Возвращаясь, раскрывая глаза.
Я давно не попадаю в любовь.
Я всегда не попадал в жизнь.
А теперь? А что уж теперь.
Жизнь кончается, проходит. Она
не глядит ни в упор, и никак.
Лишь бросает через плечо –
Никогда тебе в меня не попасть!
Я всегда не попадал в жизнь
Вот и снова в дождь не попал.
Я был на родине любви …
Я был на родине любви.
То, что я там увидел,
могу только перечислить.
Описать не смогу.
Не сумею.
Там нужно ходить босиком.
Но суровые служители на входе
всем выдают белые тапочки.
И предусмотрительно
наглухо застегивают души.
Это безжалостно, но милосердно.
Иначе они могут просто
не выдержать и разорваться.
Ещё там заставляют
надевать защитные очки.
Они сильно искажают,
а помогают слабо.
Но спасибо и за это.
За частично работающее зрение.
Это единственное
доступное там чувство.
В остальном
ты глух и безгласен...
Я был на родине любви.
Там очень умелые гиды.
Нашего брата туриста
они повидали всякого и немало.
Никто не хочет возвращаться оттуда.
Но никому не удается остаться.
Некоторые поддаются увещеваниям,
внимают голосу разума.
Цепляющихся не слишком деликатно
выпроваживают пинками.
Ничего не поделаешь –
время сеанса ограничено...
Я был на родине любви.
Визу туда выдают только один раз.
Не пытайтесь утерять паспорт.
Или подделать документы.
Отпечатки глаз хранятся вечно.
Вас больше туда не пустят...
Я был на родине любви.
У меня была хорошая группа.
Редкая группа крови.
Мы и сейчас иногда встречаемся,
хотя это и против всех правил.
Долго говорим по телефону.
Говорим о другом,
но каждый из нас помнит –
мы вместе были на родине любви.
Но они уходят. Уже уходят.
Скоро я останусь один.
Или их оставлю одних...
Я был на родине любви.
Я смотрю в окно.
Ласточки спустились совсем низко.
Такая понятная примета.
Я становлюсь назойливым и однообразным.
Как дождь.
Но пока он не пошел.
Пока я могу повторять это.
Я говорю снова и снова...
Я был на родине любви.
Коктебельская осень
В созвездье впечатлительных гостей
руины поэтических страстей
воздать согласны каждому по вере.
Естественное сопряженье скал
собою представляет пьедестал,
где профиль будет не один примерян.
Пролог, переходящий в эпилог,
Возвышенно высокопарный слог,
Созвучия, богатые фонемы.
И сквознячок уносит легкий пар,
Отходы снов, подкорки вялый жар
Оскомины навязчивые темы.
Вещать посредством чистого листа,
смежив глаза, не разомкнув уста,
лишь изредка душою – чаще чревом.
А в промежутках оседлав кровать,
перебиваться, как перебивать,
и знать – тебе всегда внимает Ева.
Но всё-таки тащиться по следам,
что оставлял стреноженный Адам,
и загребать веслом по сонной глади,
попутно занося себе в актив
недопрочтенной жизни детектив,
и так и не решив – чего же ради.
Да, многолики здешние места,
куда я возвращаюсь неспроста
по прихоти души. Но, в самом деле,
их снова обходя за пядью пядь,
не понимаю – что могу понять
в истоптанном словами Коктебеле.
Больничное
Где-то так влачатся дроги.
За стеклом развозки
серый краешек дороги.
Беглые берёзки.
Фары. Встречные маршрутки.
Ранняя кафешка.
Предпоследние минутки.
Медленная спешка.
Так. Приехали. Достигли,
наконец, предела.
Это вам не фигли-мигли,
а серьёзней дело.
Кто последний? Я за Вами, –
болтовня пустая.
Вот и я сюда вливаюсь.
В данный быт врастаю.
Не вода, что точит камень,
а смена регистра.
Отвыканье-привыканье
происходит быстро.
На своём халате рваном
туже стянешь пояс.
И на стуле прикроватном –
роковая повесть.
Разрежаясь, свет истает
в приглушенном лае.
Я сочувственно читаю.
И сопоставляю.
С тем, что в отдаленье мнилось, –
здесь соприкасаюсь.
Ничего не изменилось,
Александр Исаич.
Не особенно надеюсь –
осень в зимней хмури.
Тот же корпус, так как дело –
не в архитектуре.
Та же сцена Мельпомене –
базис и основа.
Та же вкрадчивая бренность
бытия земного.
Здесь, в преддверье многоточья
темноты острожной,
вместе – врач, водила, летчик,
признанный художник.
От тоски ночной капризной
задвигаем шторы.
И о жизни – только жизни –
водим разговоры.
Опасения, что ныне
вдруг протянешь ноги,
отгоняя прикладными
мыслями о Боге.
Канцлер выставит оценки –
с крючка не сорваться.
Скорбный лист на бледной стенке –
график операций.
Ну а что душа больная
пока не на тризне,
грубо так напоминают
плановые клизмы.
Сладострастия отмычка,
тихая отрада –
чтоб поласковей сестричка
выбрила, где надо.
Память – яркой вспышкой блица.
А на крайний случай
можно молча помолиться,
жалко поканючить.
Ночь. Над миром воет ветер
фронтально и тыльно.
И звезда на небе светит
жадно и обильно.
Что от сотворенья длилось –
пребудет до века.
Ничего не изменилось
в смертном человеке.
То, к чему душа стремилась,
то, о чём писалось.
Ничего не изменилось,
Александр Исаич.
Страшный суд, конечно, страшен,
но в запасе вера,
подпитавшаяся Вашим
сумрачным примером.
Что грядущее пророчит,
что всего дороже...
Стоп. О впечатленьях прочих
напишу чуть позже.
Час настал. Нет места страху.
И себя не жалко.
Все. Пора снимать рубаху.
Подана каталка.
* * *
«Ветреный летний день».
Так же как и всегда.
Я посижу в тень,
вспоминая себя.
Я посмотрю взгляд,
брошенный на вчера.
Я прошепчу – Брат!
Я промолчу – Сестра…
По ногам холодок
тянет из-под двери.
Я похожу без ног
по росе у зари.
Давнего лепета бред.
Хроноса чёткий щелчок.
Я не хочу – Нет!
Я ещё новичок.
За потом разберусь,
страх разжаловав в грусть.
Пусть и не повторюсь.
Не повторюсь. Пусть.
* * *
Неба звездная крона.
Сердца смертная рана.
Трубы Иерихона.
Берега Иордана.
Не разорвать оковы.
Извечна времени смута.
Но главное – это слово,
его бы не перепутать.
В предвкушенье покоя,
подведенья итога –
любви поклониться в пояс,
оглянуться с порога.
Эхом дальнего зова,
вожделением яви
в ночи пришедшее слово –
утром прошепелявить.
Да, отсутствие толка,
цели, смысла, резона.
Так же рвется, где тонко,
как и во время оно.
Жизнь не начнется снова.
Даже в посмертной славе.
И все-таки – хоть бы слово
после себя оставить.
Стихи разных лет
***
Дрожит под потолком от лампы круг нездешний
И дуновеньем уст касается лица
Парящий ореол божественной скворешни,
Невидимых садов летучая пыльца.
А штору отогнёшь – там день давно в разгаре.
Струением своим к зениту взор увлёк,
Где лучезарный пар сладкоголосых арий
И призрачных миров неуловимый ток.
То слабая душа бессмертия взалкала
И облачка мазок на глади голубой –
Инверсионный след небесного вокала –
Звучит музыкой сфер и манит за собой.
Но досыта снабдив надеждой бестолковой,
Внезапно снизойдя и вновь покинув вдруг,
Оставит там тебя беспомощного снова,
Где лампы над столом дрожит нездешний круг.
* * *
Родина моя – Евбаз!
Вот ответ на ваш вопрос,
почему я Жидкоглаз.
Жидконос. Жидковолос.
Говорят, что был Исход.
Кажется, ещё Завет.
Всё давно прошло, и вот
нынче и в помине нет.
Наш Отец настолько дряхл,
что не может ничего.
Время обратилось в прах.
На престол взошёл И.о.
В глубине священных книг
то ли сказка, то ли быль.
Но, когда вникаешь в них,
то глотаешь только пыль.
И от нестерпимых уз,
и от бесконечных дум
помутился и обрюзг
мой не больно крепкий ум.
Как мечтал один Арап –
дескать, «тленья убежит»!
Но судьбою смерть поправ,
Вечен в мире только Жид!
Жизнь несущий на весу.
В душу тесно облачён.
Что скитается вовсю.
Проклят. Этим и прощён.
Ну, а я уйду туда.
В царство призрачных теней.
Понимая, никогда
больше не увижусь с Ней.
В рай довольно узок лаз.
Но, похоже, кончен рейс.
Как ты там, родной Евбаз?
Я уже на месте. Хвейс!
* * *
Я сегодня не попал в дождь.
Почему-то не попал в дождь.
Я по-разному старался попасть.
Я его подстерегал за углом.
Я сквозь струи ливня шёл напрямик.
Только он всё ускользал от меня.
И опять я не попал в дождь.
Столько лет не попадаю в стихи.
Много слов есть и больная душа.
Знаю как и понимаю зачем.
Начинаю хорошо. Тон держу.
Даже слёзы вызываю иногда.
Только это… только это – не то.
Столько лет не попадаю в стихи.
Я давно не попадаю в любовь.
В свет и мрак. Полёт, паденье, провал.
И неважно, что умею летать.
И мой сон летит рядом со мной.
Обгоняя, возносясь к небесам.
Возвращаясь, раскрывая глаза.
Я давно не попадаю в любовь.
Я всегда не попадал в жизнь.
А теперь? А что уж теперь.
Жизнь кончается, проходит. Она
не глядит ни в упор, и никак.
Лишь бросает через плечо –
Никогда тебе в меня не попасть!
Я всегда не попадал в жизнь
Вот и снова в дождь не попал.
Я был на родине любви …
Я был на родине любви.
То, что я там увидел,
могу только перечислить.
Описать не смогу.
Не сумею.
Там нужно ходить босиком.
Но суровые служители на входе
всем выдают белые тапочки.
И предусмотрительно
наглухо застегивают души.
Это безжалостно, но милосердно.
Иначе они могут просто
не выдержать и разорваться.
Ещё там заставляют
надевать защитные очки.
Они сильно искажают,
а помогают слабо.
Но спасибо и за это.
За частично работающее зрение.
Это единственное
доступное там чувство.
В остальном
ты глух и безгласен...
Я был на родине любви.
Там очень умелые гиды.
Нашего брата туриста
они повидали всякого и немало.
Никто не хочет возвращаться оттуда.
Но никому не удается остаться.
Некоторые поддаются увещеваниям,
внимают голосу разума.
Цепляющихся не слишком деликатно
выпроваживают пинками.
Ничего не поделаешь –
время сеанса ограничено...
Я был на родине любви.
Визу туда выдают только один раз.
Не пытайтесь утерять паспорт.
Или подделать документы.
Отпечатки глаз хранятся вечно.
Вас больше туда не пустят...
Я был на родине любви.
У меня была хорошая группа.
Редкая группа крови.
Мы и сейчас иногда встречаемся,
хотя это и против всех правил.
Долго говорим по телефону.
Говорим о другом,
но каждый из нас помнит –
мы вместе были на родине любви.
Но они уходят. Уже уходят.
Скоро я останусь один.
Или их оставлю одних...
Я был на родине любви.
Я смотрю в окно.
Ласточки спустились совсем низко.
Такая понятная примета.
Я становлюсь назойливым и однообразным.
Как дождь.
Но пока он не пошел.
Пока я могу повторять это.
Я говорю снова и снова...
Я был на родине любви.
Коктебельская осень
В созвездье впечатлительных гостей
руины поэтических страстей
воздать согласны каждому по вере.
Естественное сопряженье скал
собою представляет пьедестал,
где профиль будет не один примерян.
Пролог, переходящий в эпилог,
Возвышенно высокопарный слог,
Созвучия, богатые фонемы.
И сквознячок уносит легкий пар,
Отходы снов, подкорки вялый жар
Оскомины навязчивые темы.
Вещать посредством чистого листа,
смежив глаза, не разомкнув уста,
лишь изредка душою – чаще чревом.
А в промежутках оседлав кровать,
перебиваться, как перебивать,
и знать – тебе всегда внимает Ева.
Но всё-таки тащиться по следам,
что оставлял стреноженный Адам,
и загребать веслом по сонной глади,
попутно занося себе в актив
недопрочтенной жизни детектив,
и так и не решив – чего же ради.
Да, многолики здешние места,
куда я возвращаюсь неспроста
по прихоти души. Но, в самом деле,
их снова обходя за пядью пядь,
не понимаю – что могу понять
в истоптанном словами Коктебеле.
Больничное
Где-то так влачатся дроги.
За стеклом развозки
серый краешек дороги.
Беглые берёзки.
Фары. Встречные маршрутки.
Ранняя кафешка.
Предпоследние минутки.
Медленная спешка.
Так. Приехали. Достигли,
наконец, предела.
Это вам не фигли-мигли,
а серьёзней дело.
Кто последний? Я за Вами, –
болтовня пустая.
Вот и я сюда вливаюсь.
В данный быт врастаю.
Не вода, что точит камень,
а смена регистра.
Отвыканье-привыканье
происходит быстро.
На своём халате рваном
туже стянешь пояс.
И на стуле прикроватном –
роковая повесть.
Разрежаясь, свет истает
в приглушенном лае.
Я сочувственно читаю.
И сопоставляю.
С тем, что в отдаленье мнилось, –
здесь соприкасаюсь.
Ничего не изменилось,
Александр Исаич.
Не особенно надеюсь –
осень в зимней хмури.
Тот же корпус, так как дело –
не в архитектуре.
Та же сцена Мельпомене –
базис и основа.
Та же вкрадчивая бренность
бытия земного.
Здесь, в преддверье многоточья
темноты острожной,
вместе – врач, водила, летчик,
признанный художник.
От тоски ночной капризной
задвигаем шторы.
И о жизни – только жизни –
водим разговоры.
Опасения, что ныне
вдруг протянешь ноги,
отгоняя прикладными
мыслями о Боге.
Канцлер выставит оценки –
с крючка не сорваться.
Скорбный лист на бледной стенке –
график операций.
Ну а что душа больная
пока не на тризне,
грубо так напоминают
плановые клизмы.
Сладострастия отмычка,
тихая отрада –
чтоб поласковей сестричка
выбрила, где надо.
Память – яркой вспышкой блица.
А на крайний случай
можно молча помолиться,
жалко поканючить.
Ночь. Над миром воет ветер
фронтально и тыльно.
И звезда на небе светит
жадно и обильно.
Что от сотворенья длилось –
пребудет до века.
Ничего не изменилось
в смертном человеке.
То, к чему душа стремилась,
то, о чём писалось.
Ничего не изменилось,
Александр Исаич.
Страшный суд, конечно, страшен,
но в запасе вера,
подпитавшаяся Вашим
сумрачным примером.
Что грядущее пророчит,
что всего дороже...
Стоп. О впечатленьях прочих
напишу чуть позже.
Час настал. Нет места страху.
И себя не жалко.
Все. Пора снимать рубаху.
Подана каталка.
* * *
«Ветреный летний день».
Так же как и всегда.
Я посижу в тень,
вспоминая себя.
Я посмотрю взгляд,
брошенный на вчера.
Я прошепчу – Брат!
Я промолчу – Сестра…
По ногам холодок
тянет из-под двери.
Я похожу без ног
по росе у зари.
Давнего лепета бред.
Хроноса чёткий щелчок.
Я не хочу – Нет!
Я ещё новичок.
За потом разберусь,
страх разжаловав в грусть.
Пусть и не повторюсь.
Не повторюсь. Пусть.
* * *
Неба звездная крона.
Сердца смертная рана.
Трубы Иерихона.
Берега Иордана.
Не разорвать оковы.
Извечна времени смута.
Но главное – это слово,
его бы не перепутать.
В предвкушенье покоя,
подведенья итога –
любви поклониться в пояс,
оглянуться с порога.
Эхом дальнего зова,
вожделением яви
в ночи пришедшее слово –
утром прошепелявить.
Да, отсутствие толка,
цели, смысла, резона.
Так же рвется, где тонко,
как и во время оно.
Жизнь не начнется снова.
Даже в посмертной славе.
И все-таки – хоть бы слово
после себя оставить.