Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»

Владимир Пучков

Камуфляжная осень

* * *

На неторной тропе, на безлюдной опушке грибной –
камуфляжная осень стоит у меня за спиной.
Чует бритый затылок прицельного ока сверло,
от которого речь в травматический узел свело.

Непутёвая родина, что ж это стало с тобой!..
Битой пиксельной рябью взорвёт небеса листобой –
сыпанёт по глазам, что и так от печали мокры,
то ли горсть снегирей, то ли жменю махновской махры…


ЖУЛЯНЫ


Медоносные травы жуя,
поминая улётные ноты,
в алюминиевом стойле Жулян
винторогие спят самолеты.

Жмёт налыгач, но тянет взглянуть,
как двоится сквозь слезы сухие
золотая высокая грудь
опрокинутой навзничь Софии.

Здесь по-прежнему дёготь в цене,
в нежном небе зияет прорехой
хуторянского рая венец –
небоскрёб с горобцами под стрехой.


ЦИТАДЕЛЬ


Славный денек!.. С утолённой печалью вчерашней
сядем в тенёк под картечью калеченой башней.
Сняли осаду. Фасад размалёван, как ребус:
«Bar Bastion». Демилитаризована крепость.
Рваные уши наставили встречному вою
псы крепостные, вышвырнутые на волю.
Мы из страны, что всегда пребывала в осаде,
порох копила и локти кусала в досаде,
до миллиметра делила казённую пайку,
мёртво зажав мавзолея гранёную гайку.
Равенство хлеба и водки… Ах, много ли надо
детям кирзовой Слободки и Дикого Сада!

Сняли осаду... Но что нам соблазны ОВИРа!
Сели над пропастью, свесили ноги с обрыва:
город подсолнечный снизу шкварчит, как жаровня,
пылкий ракушник – державным гранитам не ровня.
К лакомой кромке, довеску имперской краюхи,
вольные волны, шурша, подползают на брюхе.

Прядают яхты, на боны накинув поводья.
Бухта в штриховке – как мачтовый лес в половодье.
За волнорезом – закатная тропка до Бога.
А за спиною – булыжная наша дорога...
Ржут интуристы, где мы на часах сатанели,
лбы расшибая о вшивые швы цитадели.


БОЯРЫШНИК


Где пожгли усадьбу адмирала
в девятьсот беспамятном году,
мы росли, душа не обмирала,
пьяно цвёл боярышник в саду.

Здесь водили в прятки, темнолики,
предки, ускользнувшие из рам.
Выводки садовой земляники
густо расселялись по ярам.

Над Психеи треснувшей фигуркой
колыхалась белая луна…
Память, ты сухой змеиной шкуркой
в снадобья давно истолчена!

Адмирала ночкою погожей
утоптали мёртвого в мешок.
Прорастёт у барышни под кожей
пьяного матроса корешок.


ВЫШИВАНКА


Ты иголкой крестила рубахи,
пряча нитей исподних концы:
всё цветочки да райские птахи,
а в изнанке – узлы и рубцы.
Запасала румяна и блёстки,
торопилась по-новому жить,
но на черт-те каком перекрёстке
стала чёрной червоная нить.

Ты такого не знала соблазна:
захлебнувшись надеждой хмельной,
что ж ты, ненька, кивнула согласно,
будто я у тебя неродной?

Перед сватьями печь колупая,
тупишь взор, чтобы стыд превозмочь,
золотая моя, голубая,
ненаглядная сукина дочь!

И молчу, побелев от позора,
за оградой обиду тая,
рядовой интернатского хора –
в вошебойке остриженный я.

Не сули вышиванок-гостинцев,
по стерне, по колено в снегу,
я к тебе из любых сиротинцев
все равно – чуешь, мамка! – сбегу.

Маков цвет по щекам гладью вышит,
но заветный секрет – в узелке.
Обними! – пусть никто не услышит,
на каком мы молчим языке.


ГОД БЫЧКА


Одного не хватает толчка,
чтоб отчалить на парусной тяге…
Это год не Быка, а бычка –
беспородной лиманской дворняги.

Где причал об одном фонаре,
он бичует, отвержен от стаи,
пряча тело в мохнатой норе
у ольвийской дорической сваи.

Шевелится течению в лад,
глупый раб постоянства и веры,
сторожит терракотовый клад
с утонувшей когда-то триеры.

Так, от мира укрывшись рукой,
утепляясь вином и ватином,
доходяга хранит за щекой
золотую монетку с дельфином.

Это год не Быка, а бычка –
самокрутки, похмельной заначки,
позабывшего ноты смычка,
потерявшей решенье задачки.

Чтобы слово, назло падежам,
заискрило от встречного слова,
мы, дружок, разговор по душам
забычкуем до лучшего клёва.

Глянь, бенгальская божья свеча
рассыпается брызгами света
над картонной времянкой бича
и панельной скворешней поэта.

Ледяная мерцает вода,
и кляня, как постылую ношу,
я, наверно, уже никогда
этот сумрачный берег не брошу.

Пусть дрожит на песке золотом
Год Бычка, как обмякшая гиря,
шевеля обеззвученным ртом
и крылатые жабры топыря!


РЕКА МЕРТВОВОД


Крытый замшей гранит и чумацкого утра рассол.
Край ущелья кренит валуна ледниковый мосол.
И разлуку таит не толящая жажду вода.
По веревке – в аид… Я тебя не найду никогда.

Веет ветер высокий, и слабое сердце болит,
зуммерит над осокой опухший от спячки нуклид,
а из каменных сот неотрывно глядят за тобой
то обглоданный глод, то убойный цветок зверобой.

По равнине, в рванине – влекло эти воды весло,
чтобы в тесной стремнине их корчью падучей свело.
Что мне хлеб на меду, родника искряная слюда! –
в преисподнем саду я тебя не найду никогда.

На откосе крутом в тощем русле шуршат будяки.
Перевиты жгутом сухожилия мёртвой реки.
Но клокочет поток, рваный норов по норам тая,
как плетёный батог, как змеиного тела струя!

На железную клямку ущелье замкнёт вертолёт.
Как аптечную склянку – храню в рукаве Мертвовод.
И шиповника след – поцелуя отравленный грош –
рдеет эхом в ответ: ты меня никогда не найдёшь…


* * *


Есть стихи – антикварная лавка,
где на полках – холодные бюсты.
Не узнать их – пожалуй, неловко,
но потом отвернулся, и баста!..
Эта рифма – витая булавка,
коей сколоты Джойсы и Прусты.
Эта фирма – заманка, уловка,
помесь мрамора и пенопласта.

Боги носят пурпурные тоги –
муза треплет базарные джинсы:
ей корсеты убогие туги,
в свитерке предпочтительней шансы.
Ведь стихи – не златые чертоги,
а скорее – контактные линзы:
тут фонарики светят из вьюги,
и осями сверчат дилижансы.


ВЕРА


Укрой, сохрани и обрадуй,
соцветья крест-накрест сведя,
сирень за церковной оградой,
тяжёлая после дождя!
Где в кронах полночного сквера
горит золотое шитьё, –
забудь, одноклассница Вера,
суровое имя своё!

Летит, лепестки обрывая,
ночные сверлит облака
окраинный рокот трамвая,
сухой вибровызов сверчка.
Под этот нехитрый оркестрик
целую меж темных ветвей
налипший сиреневый крестик
над вырезом блузки твоей.

Архангел нас ловит на слове,
в небесные горны трубя…
У Веры – упрямые брови
и взор, устремлённый в себя.
Губами, как порох, сухими,
забыв про еду и питьё,
всё шепчет заветное имя,
суровое имя своё.


ДОЧЬ. НАБРОСОК


Не тоскует ни о ком,
погружённа и пытлива
эта ива над мостком
в отражении залива.

Смят подола мокрый край,
на меже глубокой глади
преломляются у свай
перехваченные пряди.

Мир в кувшинках не раскис,
и хранит свои наивы
хлорофилловый эскиз,
акварельный профиль ивы.

Перед ней – окно без дна,
все в аквариумных тенях…
Так русалка склонена –
с ноутбуком на коленях.


ПОКРОВСКАЯ ОЖИНА


Поэма


В фокусных переплётах
окон, как в фотораме,
пчёлы в небесных сотах –
звёзды над хуторами.
Ноет в калитке тихо
сорванная пружина,
боком шуршит ежиха
там, где живёт Ожина.
Кто на подворье ступит –
брови Ожина супит,
ловит она на слове,
любит она – до крови.
Было б сполна в коморе
рыбы, вина и хлеба!..
Там, где верста до моря,
дальше – верста до неба.

Трудно в шаланде зыбкой,
даже в мечте ребячьей,
плыть не заветной рыбкой,
а сиротой рыбачьей.
С нежностью притаённой
раннего ждать заката
дочерна прокалённой
дочери интерната.

Круто моряна солит,
больно Ожина ранит:
не подпускает – колет,
вцепится – не отстанет.
Плети навскидку мечет,
когти в засаде точит,
болью Ожина лечит,
счастья Ожина хочет.

Может, в избытке сладкой
ягоды навязалось?
Тот отпускник с палаткой –
что-то в нём показалось...
Дивным косила оком,
шагом дразнила шатким.
Щедро поила соком –
чёрным, дремучим, сладким.

Нежностью тяжелела,
встречным теплом живилась,
жалила – и жалела,
жалилась – и журилась:
«Было б сполна в коморе
рыбы, вина и хлеба.
Если верста до моря –
значит, верста до неба...»

Утром смыкала створки,
разом смывала в море –
от интернатской хлорки
до инфернальной хвори!
И в низовой ветрянке
как-то отсохло сдуру
всё, что привил по пьянке
нежный залётный гуру.

Волосы в узел стянет,
губы до слёз кусая,
выйдет к лиману, станет
в мокрый песок босая.
Дышит тепло овечье,
ноги в щекотке дафний,
оспинка на предплечье –
след от прививки давней.