И радость ласточки,  и рукава садов,
и слово, что уловлено в садок,
и жженья пятнышко на языке чернильном,
в котором жизнь покажется недлинной,
но спутанной, где нас воды глоток
предожидает, ко всему готов,
среди предметов, что поют из линий,

где каменеет бледный Господин
от нас содеянных из радости и льдин,
и сброшенных, как мясо, сожалений —
все это атом, что обнимет нас,
и понесет в полете, через мрак
в каком-нибудь созревшем мандарине,

с женой моей, прозрачными детьми,
которым мы все зренье возвратим
жестокое, двойное, кем поднимем
свинцовых ласточек мы в разрывной полет,
где птаха с неба отрывает ход —
срываясь в воздух, что собою пилит,

где в кольцевых, как выдохи, стволах
произнести не успевает «ах»,
но падает почти что без усилий,
кем радостно падение садов —
когда дыханье наше нас не ждет,
в своем мерцая атоме мгновенном.

Наскальный человек, живущий внутрь —
не соблюдая временную жуть,
напяливает камень на пальто,
улиткою, по имени никто,

он совершает одиссею, путь —
попробуй за него, как тьма, скользнуть
и отразишься в вечности его,
которая, как изморозь, в стекло

сложилась вслед за пропуском твоим
где дворники мигают с лобовым
горячим задыханием ворон,
что в трещинах тройных несут урон —

когда-нибудь и я внутрь оживу
тревогу принимая, как жену,
пергамент, иероглиф и Урал —
ни для чего, который здесь соврал.

где камень, разрываясь, как орех
запоминает птичий тонкий смех —
и крутится внутри его спираль,
как человек, который долго спал

Густы бутылки нашего дыханья,
которые — средь осени звеня —
теряют все права на пораженье —
в ее плавильне точного вина

«Вина их высока — и это право
хранить они устали» — говоря
так — дворники и грузчики устало
садятся справа, плакая в меня.

Я не горжусь своим прекрасным правом
взять на себя за речь свою вину
прямую, как портвейн и — грузчик Ваня
меня глотнет и в тьму, и в глубину.

С густой бутыли станет он прозрачным
и полетит, как шарик надувной,
туда где вся вина меня лишь значит
и ничего не значит предо мной.

А на причале вглядываясь в наши,
холодные, как кашель, голоса
сгущаются улыбки или чаши,
в левиафана животах галдя.

С лицом холодным между крыл
и лошадиным ликом
не спрашивай — зачем я был
в твоей земле и дикой
зачем я жаждал речи, и
на рыбе бессловесной
свое дыханье рисовал,
как память о чудесной
твоей невидимой воде,
что между нами всходит,
как раненый слюдой олень,
как на заре уродец,
без серебра и без цены
зачем почти что даром
собою лошадь я поил
с которой рядом падал,
зачем, как бабочки, пруды
дыханья спрятав кокон,
как ангелы вокруг прямы
и крестятся из окон?

Где липы комната пуста
пока под нею Бог горит,
и — дерево свои уста,
его коснувшись, опалит,

где утка размыкает дождь,
сшивая за собой места,
где выпал вверх ногами свет
снег сосчитав в себе до ста —

там темнота моя стоит,
как дева [стыд] свои соски
разтеребив до молока
парного из моей тоски,

где листья, словно мертвецы
горят, как лампочки легки,
и хворостом стрекоз шуршат,
кровавя черные виски —

там ящерка, прижав к себе
свою мясную наготу,
бликует, как сгоревший лес,
и дует в черную трубу,

и выдувает липы в парк,
и птиц, которые густы,
летят, сгорая до угля
и камня, не в себе, чисты.

Сад возьмет твой след
и пойдет, как кошка, сквозь тень —

человечек, что спит в середине,
поет целый день.

День лежит в середине его
и прекрасен внутри,

как ключи, что из скважин
звенят, словно кошки когтьми,

и царапками сны
в животах надувных их скрипят,

где следы, как птенцы,
то умрут, то сады воскресят.

Бессмертник — ксерокопий наблюдатель,
отцвел и ты, как конская коса
воды, что спит внутри у готовален,
когда внутри ее течет оса,

и чертит волдыри и полукруги
в немыслимом, как смерть, поводыре,
и лошади похожие на дуги
кусают отражения в дыре

твоей, бессмертник, но скорее данник
последних отражений — слепота
бумагу обнимает и светает,
как циркуль неба изнутри ведра.

Метель, почти синица, чепуха —
пурга словесная на столике портвейна
плывет по небу плотному песка,
чья приоткрыта ангелам всем дверца.

Плывут по небу ангелы мои,
чья плоть небрежна, непреодолима,
чей куст всегда пылает изнутри —
пока здесь плоть на хлеб с вином делима,

и смотрят вслед за музыкой моей
той, что плывет по небу всякой плоти
по воздуху, зажатому рукой,
и с ключиком глагола в повороте.

Постепенные как рыбы
ходят, плачут между нас
снега вьющиеся глыбы,
как воронка или лаз,

но едва начнется ветер
из пернатой тишины —
рыбы высохнут, как дети,
на песке своем черны.

И, когда в прозрачной сети,
ты здесь плачешь за меня,
распрямляя камни — светит
черно-белая земля,

где рукой своею рыбной
разломивши черноту,
рыбная душа, просветы
вертит взглядом, как черту.

Немолодая пара тишины,
которой даже ангелы слышны,
переступает человечий слух
и невозможно более вздохнуть,

чем тройка, что по дому на санях
себя продлит в приподнятых снегах,
в морозе, в шапке волчьей, в рукаве
у лошадей неназванных кровей,

у твердой, молодой еще, воды,
где бабочкой просверлены ходы
записаны как будто человек
побуквенно минует выдох, век

своих не размыкая, слепоту
жуя, как смех или мороз, во рту.

Жук дождя меня во ртах
своих держит, как сапожник,
из травы связав верстак,
где живой, неосторожный

жук себя со мной проносит
в грозди тающей земли —
от игрушек человечьих
сохрани меня, спаси.