Роман Максима Лаврентьева «Воспитание циника» я перечитываю в третий раз. В первый раз я читал его сумбурно, так как был занят работой, отнимающей все силы. Во второй раз, который случился через пару-тройку месяцев, я читал роман неспешно и уже в удовольствие, ибо был свободен от трудов праведных. Собственно, именно во второй раз я сложил о романе наиболее полное мнение, которым и хочу сейчас поделиться. Однако, чтобы написать рецензию, я решил перечитать роман в третий раз. И, пожалуй, что буду вести себя как путешественник, который вносит в свой походный дневник все, что попадается ему на пути, — буду вносить какие-то суждения в эту рецензию по мере третьей читки романа.
Но сначала опять отступление. Когда я читал в первый раз, то автор предупредил меня, что один из персонажей романа был им списан с меня. Конечно, я с особым любопытством читал все, что касается этого персонажа. Я не узнал себя. Кроме разве что одного диалога, который Максимом был передан практически слово в слово. В остальном — персонаж отображал какую-то часть внутреннего мира самого автора, но никак не мою. Я бы даже сказал, что он больше отображает представление автора о среде, в которой его главный герой существует. Главный герой — это, разумеется, сам автор. И вот здесь прозаическая ткань произведения смыкается с лучшими образцами русской психологической прозы. Иными словами, когда в центре повествования сам автор, а повествование как бы останавливается, погружая читателя в импрессионистические переживания — веришь каждому слову, проникаешься и внутренним миром героя, и окружающим его материальным миром.
Роман начинается с того, что герой оказывается в стенах Литературного института в поисках приемной комиссии. Сам герой позиционируется как «перспективная творческая личность», «еще неведомый избранник», правда, не без иронии. Вообще роман пронизан иронией, которая подчеркивает поэтический строй души рассказчика, утратившего в силу жизненных обстоятельств прежнюю степень доверия к бытию.
Далее автор достаточно подробно описывает стены института, — а кто бывал в девяностые годы в Литинституте, — легко узнали описываемое пространство и испытали что-то вроде сладострастного злорадства от точности изображенной картины. Но не это здесь главное по замыслу автора. Главное — сидит «за партой в шестой аудитории и что-то записывает в тетрадь». «…У нее было необычное и запоминающееся имя — Наина…» Но это будет чуть позже. Перед Наиной появится другая девушка — Маша, «крепко сбитая, небольшого роста девица…»
Итак, как вы, возможно, догадались, весь роман будет посвящен женщинам, которые, как часовые, сменяли на посту друг друга вокруг постели вовсе не умирающего, а очень даже живого и любвеобильного героя. Пост ответственный и в своем роде уникальный — формировать мировоззрение талантливого юноши, воспитывать и пробуждать его чувства. Вернее, в обратном порядке: сначала пробуждать, а потом воспитывать. Мужчина мне всегда представляется чем-то твердым, а женщина мягкой и обволакивающей, как вода. Вода камень точит, как мы знаем. Максим Горький как-то сказал, что всем лучшим в себе он обязан книгам. Я давно мысленно перефразировал эту фразу: «Всем лучшим в себе я обязан женщинам…» Но читая роман Максима Лаврентьева, я, вспомнив эту свою формулу, отчасти нашел ей подтверждение, а отчасти и столкнулся с ее антитезой.
Но не буду забегать вперед. Я, кстати, не уверен, что главным в романе является описание многочисленных любовных связей главного героя, потому что чем больше связей, тем меньше, как ни парадоксально, психологизма. И дело вовсе не в том, что само по себе описание полового акта сводит человеческий мир к миру животному, нет, напротив, этот мир в исполнении Лаврентьева остается человеческим, а в том дело, что я четко для себя вижу, где автор описывает собственный жизненный опыт, а где он делает определенные допущения, как могли бы себя вести герои, и тут не очень-то веришь в психологическую составляющую разврата, она скорее превращается в китч. Вот здесь я подбираюсь к главному своему впечатлению от романа — страницы прекрасной психологическрй прозы, временами отчасти смелой, перемешиваются с вкраплениями авторских фантазий и допущений, содержащих в себе не взгляд художника, а взгляд ребенка на мир взрослых, и этот мир пугает его своей угрюмой физиологичностью, он грязен, но поскольку жизненного опыта не хватает, есть только общее, я бы даже сказал метафизическое ощущение от мира взрослых.
Так что же является в романе главным? Именно вот этот ребенок, следящий за миром взрослых. Ребенок, наделенный талантом описать этот чудовищный мир взрослых. И даже если он, описывая мир взрослых, где-то что-то превратит в китч, то я не стал бы, будь я редактором, сокращать эти места или указывать на них, как на нечто несовершенное. Личность прорывается сквозь взгляд художника в этом романе, и эта личность напугана бытием.
Еще раз — что в романе является главным? Уникальный внутренний мир «болезненного мальчика», описание того, как он рос под тотальной опекой мамы, и как попал в руки женщины, ставшей для него главной — Наины. «Странная штука — любовь, она совмещает две совершенно, вроде бы, разные вещи, два противоположных взгляда на мир. С одной стороны, тебе очень нравится девушка, ее нежная, шелковая кожа, и ты боготворишь ее, лелеешь в мечтах целомудренный образ, готов кидать под ноги этому образу цветы, мягкие игрушечки, разные там милые безделушки. А с другой — только и ждешь случая, чтобы стянуть с этой грязной шлюхи трусы и, навалившись всем своим угловатым телом, вбивать и вбивать в нее, словно сваю, свое мужское достоинство».
Кто может возразить автору, если вы не святоша, конечно?..
И вот тут мне видится квинтэссенция психофизического типа самого героя романа. Душа героя, которую можно уподобить цветку, бутону, который на момент начала истории еще не раскрылся, поэтому в отношениях с первой девушкой, Машей, чувства проходят по касательной, они вроде задевают героя, но точка в сердце еще не раскрылась, — так вот, душа героя постепенно обретает любовь. Вот как это описывает автор: «Любовь, как прежде секс, захлестнула меня. Всюду, где бы я не находился, со мной была или сама Наина или ее умозрительный обожествляемый образ. Что-то изменилось во мне, я это чувствовал. Отныне на первом месте, на пупе земли в центре Вселенной стояла Она, а я взирал на Нее снизу вверх, отступив к подножию. Любовь как бы сделала меня по-иному зрячим: я видел теперь не только будоражащие округлости и соблазнительные впадины Наины, но всю ее целиком. Она казалась мне совершенством природы, идеально соединившей в ней душу и тело. Я ловил каждое ее слово, размышлял над каждой фразой, раньше пропущенной бы мимо ушей как малозначащая. Речи Наины наполнились вдруг для меня звенящими и сияющими смыслами, откровениями свыше. В любом ее взгляде содержался намек, в любом движении — символ. Я не просто любил ее, я служил ей, как рыцарь монашеского ордена, не замечая, что просто таскаюсь за ней повсюду».
Замечу, это одно из самых поэтичных мест не только в этом романе, но и во многом, что мной было прочитано из русской классики, включая Бунина. И именно находя такие места в романе, прощаешь чрезмерное описание физиологической составляющей связи между мужчиной и женщиной. Но что значит — чрезмерное? Чрезмерность определяешь собственным чувством — когда ты бы остановился и не начал описывать следующие после поцелуя интимные подробности. Чем это вызвано? Уважением к женщине? Для меня это кажется главным. Но это мое, личное. А может это связано еще со стыдом? И не примешиваются ли к этому еще моральные установки, полученные в детстве, чрезмерное пуританство? Или все дело в том, что ты вторгаешься в святилище, в храм Афродиты, где через животный акт соединения мужского и женского происходит химия, в результате чего однажды становится возможным постижение божественного?.. Как бы то ни было, тут комплекс причин, и не все они названы. Например, вы можете считать, что описание того, как вы занимаетесь любовью, вас унижает… Все эти раздумья, если они и были, остались у автора, что называется, за кадром. Он подробно описывает интимные моменты, и тут надо просто принять автора таким, каким он есть, и полюбить его и грязненького, как говаривал Достоевский. Признаемся: автор ведь не описывает того, чего не делаем и мы сами! Вопрос только в том, нужно ли это описывать? «А почему, собственно, нет?» — думаешь вдруг, поймав себя прежде на толике лицемерия.
Продолжим. Итак, Наина, главная, после матери, женщина в жизни героя романа допускает оплошность. Верней, эта оплошность — вина обоих. Главный герой затевает игру со своей возлюбленной — они друг друга в шутку обзывают, но все кончается ссорой и настоящим отчуждением. Потому что Наина затронула святое — тайный мир грез и поэтических фантазий возлюбленного. Она представила главного героя (поэта) как нечто никчемное, уничижила то, что в душе творческого человека возвышается на постаменте его духа. Такое простить трудно. Но можно, скажу по своему опыту. Однако в данном случае, несмотря на бурный примирительный секс, — кстати очень точно и хорошо описанный с точки зрения психологической природы, — их отношения дали трещину. Трагедия жизни не только в том, что она кончается смертью, а еще и в том, что жизнь длиннее любви. Так и наш герой постепенно отдалился от Наины, в сущности, их отношения прошли свой пик, далее следовал бы банальный брак, но только не в случае с нашим героем. Это хорошо понимала и Наина. Похоже, она сочла, что отношения рвать больно, но нужно. Поэт не годился в мужья, по ее представлениям.
Никто не говорит, что герой, изображенный автором, идеален, он имеет свои изъяны, свои пороки, как все люди. Вопрос в другом. Как поступать со своим темным миром? Что с ним делать?
Автор романа «Воспитание циника» не дает ответа. И все же его герой, проходя круги сладострастия, словно проходит круги дантовского ада, и тут я вновь мысленно возвращаюсь к тому, что уже сказал о романе выше. Порой художник уступает место просто маленькому мальчику, который делает допущения, невозможные с психологической точки зрения, но реальные с точки зрения метафизической, превращая тем самым мир взрослых в китч, и я, как и автор, становлюсь напуган угрюмым и вечно вожделеющим миром взрослых, где не остается места идеалу, Прекрасной Даме, о которой мечтал Блок…