«В колдовском котле постоянно кипело зельеиз предчувствий, совпадений, собственных
примет, роковых случайностей, тайных дат, невстреч, трехсотлетних пустяков. Котел был
скрыт от читателей. Но если бы он не кипел вечно, разве могла бы Ахматова в любую минуту зачерпнуть оттуда, вложить неожиданную поэтическую силу в самую незначительную деталь?» (Игнатий Ивановский. Процитировано у Аллы Марченко: «Ахматова: жизнь», с. 600).
Поразительно собран весь сор, включая «трехсотлетние пустяки» (возмутившие Цветаеву при первом разговоре: «Надо быть очень сильной, чтобы в 1941 году писать про арлекинов»).
Меж тем гениальной делает Ахматову именно этот мутный лунатический котел, этот глухой жар, который от рождения оглушил нормально-хитрую гимназисточку, расчетливую бабу-захребетницу, которой дар божий так и не дал устроить личную жизнь. Она этот котел мутила, черновики путала и прятала, но светский сор, где богомолье мешалось с эротоугодьем, сообщал ее стихам колдовскую таинственность, которая приковывала читателей, начиная с посетителей «Бродячей собаки» и кончая поклонниками страдалицы ждановских времен. В нескольких гениальных попаданиях, вроде стихотворения «Мне голос был», — прорезаясь сквозь постельный лепет Анрепа, — голос Бога (голос Эпохи, голос Истины), потому и диктует «Анечке», «Акуме», «Жиличке» и «Соседке» тембр Мадонны Плача, что молния эта бьет сквозь
мутный лунатический котел, соединяя на миг две бездны.
Цветаева жуть эпохи разворачивает в бесконечные поэмы, раскатывает на ясные невыносимости, растягивает от тупика к тупику. Вопиет и вешается.
Ахматова жуть сворачивает в смуть, скатывает в тайнопись, стягивает в шифровки. Насмешничает и живет себе дальше.
Жар котла «невзначай» пышет из каждой перчатки, надетой не на ту руку.