Фонарь качался и скрипел,
Один в пурге неслышной,
А снег летел, летел, летел
Все выше, выше, выше.

И небо мутное впотьмах
Светилось млечным светом.
В глухой ночи на воротах
Стонал фонарь под ветром.

В краю чужом, чужом, чужом,
Заснеженном по крыши,
Слетал с небес родимый дом
Все ближе, ближе, ближе.
В душе моей, в душе моей
Он затерялся где-то.
Ни окон в нем и ни дверей,
Одни провалы света.

всего свободным быть,
Как облако куда-то плыть,
Блистая снежной белизною
Над вечереющей землею,
И ничего-то не желать…
Лучи зашедшего светила
Ловить, лететь розовокрыло
И свет последний отражать
Кому-то вдаль, где тьма застыла.

Дремучее угрюмое полено,
Одно в сухом костре ты не горишь,
На золотой огонь шипишь надменно
И как чужое празднику чадишь.

Вокруг тебя трещит и вьется пламень,
Он щедр на искры и живет летя,
А ты в себя ушло, как черствый камень,
И не глядишь на резвое дитя.

Но вот костер веселый догорает,
И стылая его сжимает тьма,
И в серый пепел сучья опадают
Без силы, без надежды, без ума.

И только ты, забытое полено,
Вдруг вырываешь пламень из нутра
И, запоздалый, длишь самозабвенно
Огонь свой синеватый до утра.

Мы все уходим в небо постепенно…
Что наше пламя? — Лишь тоска о нем.
И хворост, и могучее полено —
Гори все синим ласковым огнем!

Лишь небо бесконечное нетленно,
Что в искрах звезд надмирно возлежит.
Оно однажды вспыхнет, как полено,
И все собой опять преобразит.

Сизые стрекозы
Шьют в тиши лесной
Сизые узоры
Ниткою сквозной.

Летают беспечно…
Сутемь зелена,
Лишь янтарной свечкой
Теплится сосна.

Шепчутся березы
В яве ли, во сне,
Синие их грезы
Не расслышать мне.

Все на свете тайна,
Словно тишина,
Зелена, хрустальна,
Не разглашена…

— Пети, пети, пети! — птица за окном.
Мир зеленый зрети под живым крылом,
Воздухом дышати, свежим, как трава,
В синеву взмывати, как весной листва.

Все на этом свете — только для того,
Чтобы жизнь воспети в милости Его,
Все Ему воздати... — а там станет звать:
— Спати, спати, спати! — ласковая Мать.

За пределами сердца и трепета
Зеленым ли упьешься вином…
Все, что пито — как будто бы не пито.
Птичьи флейты небесного лепета
Льются, тихие, в свете ином.

И чуть плещется, неупиваема,
Чаша сумрачная бытия.
Все, что познано — вовсе не знаемо,
Что порушено — непорушаемо,
И душа твоя — разве твоя?

Созерцая незримые сполохи
Прикровенного зренью огня,
Ворошить ли мне прошлого ворохи,
Драгоценные слушая шорохи?
Нет! И это уж не для меня.

К незабвенному освобождению
В не расслышанной прежде тиши
Поплыву лучше я по течению,
По волнистому по влечению
Уплывающей в небо души.

Ус крутил да часами молчал.
Колко супясь, газету читал
И придирчиво радио слушал.
На парадную поступь страны
Говорил лишь одно: — Брехуны!
И ворчал про себя: — Мать их в душу…

Внук однажды о прошлом спросил —
Всхлипнул глухо в ответ. Слезы лил.
Да рукою махнул еле-еле.
Нету силы о том вспоминать,
Как загнали в степя помирать.
Молвил только: — Хоть мир посмотрели…

Цветы ему степные песни пели,
Лягушки, словно Будды, бронзовели,
Он аист был задумчивый в траве.
Зрачок его пил дальнее пространство,
И ветра кочевое постоянство
Свободное струилось в синеве.

Летели цифры журавлиной стаей,
И смысл времен, как зыбкий клин, растаял,
Но угол зрения счастливо и легко
Пил птичью клинопись веков летучих,
Росу живую спелых звезд падучих
И облака парное молоко.

Земля дышала глиной сотворенья,
Кузнечиков рассыпчатое пенье
Звенело, словно золотистый зной,
Столпом стояло марево певучье,
И тучей насекомые созвучья
Пронзали — синей, знобкой и сквозной.

Камней язык был будто гул глубокий,
Огня подземного змеились токи,
Ворчали и ворочались хребты
Урала сонного и пылкого Кавказа,
И магма проступала, как проказа,
Сквозь рвущиеся древние пласты.

Наивные и дикие народы
Топтали, как слоны, цветы природы,
Хрипели кони бешеных погонь.
И черных солнц цвели протуберанцы,
И девушки летели в брачном танце,
Как бабочки, на ласковый огонь.

Он слушал говор племени родного,
Глубинно отзывались недра слова
В обветренных от времени словах,
И корни родниковые журчали,
И флексии румяно оживали
И таяли на шепчущих губах.

Вздымалось до небес людское море,
Голодное, как зверь, шаталось горе,
И Русь в шальной купалася крови…
Он верил: это муки возрожденья
И всей Земли святое искупленье —
И сеял очи чистые любви.

Земля ладьею в космосе летела.
Весь мир был слово. Это слово пело.
И волны бились чередой в эфир.
Лишь песня не подвластна злу и тленью,
И по ее певучему веленью
Избрал он угол сердца, Велимир, —

Земного Шара нищий Председатель,
И волн хвалынских трепетный вниматель,
Священник пылкий полевых цветов,
Птиц собеседник, облаков избранник,
Небесной воли бескорыстный странник,
Земных не знавший никаких оков.

В автобусе, под Минском, старуха говорила
Другой старухе: "Я ночью кума снила…"
Открылось вмиг: она его — увидела во сне.
Так древний говор улыбнулся мне.

Я помню баритон глубокий, теплый, ясный…
Он золотом закатным по Днипру плыл в небо знов и знов
И то ли вопрошал, то ль тихо заклинал: "Ты скажи, чи не сгасла,
          Ты скажи, чи не сгасла любов?.."

Казак уральский, на дорожку выпив чая,
Как водится у русских испокон,
Прощался с другом и, слов сказочных своих не замечая,
Обыденно промолвил: "А свату моему скажи поклон".

Изустное… коснувшееся слуха…
Родимое… Я с вами исхожу — вернусь иль не вернусь, —
Как воздух Родины, земная грусть уходят ввысь прозрачно, немо, глухо
Туда, где ждет нас всех, любя, небесная Святая Русь.

Война против нас не кончалась,
Война эта будет всегда.
Одна ты, Россия, осталась,
Как в небе пред Богом звезда.
От края судьбы и до края
Лежит заповеданный путь.
Гореть же тебе не сгорая…
От ада до светлого рая
Недолго, немного, чуть-чуть…