Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»

Мария МАЛИНОВСКАЯ



Мария Малиновская родилась в 1994 году в Гомеле.
Студентка Литературного института имени А. М. Горького.
Публиковалась в журналах «Урал», «Интерпоэзия», «Юность», «Новая Юность», «Волга», «Гвидеон» и других изданиях. Автор поэтического сборника «Гореальность».
Редактор отдела поэзии журнала «Лиterraтура».
Живет в Москве.


Капсула времени

* * *

1.


Кричащий табор душ-переселенцев
кочует по телам больных и спящих.
Наутро просыпаясь не собой,
подолгу смотришь сквозь чужую память,
где тормоза, удар, звон стекол или
ночь с бледным и тщедушным существом:
бургундское, Годар и пробужденье
в манеже детском с мягонькой пеленкой,
с колючей проволокой, а чуть выше —
с гирляндами веселых погремушек
под напряженьем. Не рвануться — только
смотреть, поджав колени, на боку,
как мечется вдоль проволоки это —
в слезах, кусая пальцы, голышом,
и слушать излиянья своему
истерзанному таинствами телу,
как мученики — собственным иконам,
где им нельзя и опустить глаза.
А можно только плакать. И заплачешь:
ведь вот она — симфония твоя
для скрипки и стеченья обстоятельств.
Через плечо два месяца спустя
он взглянет в зал, где будет плакать кто-то
неимоверно бледный и тщедушный.
Но больше никогда им не проснешься.
Два месяца ночей в тебя войдут
и выйдут, каждый раз меняя память.
Не будешь понимать, откуда слезы
при долгом взгляде в спину дирижера,
пока не обернется на тебя.
И под разрыв изношенного сердца
мелодии — одной тончайшей скрипкой —
тебе заломят руки сзади двое,
и вступят голоса и женский крик.


2.


Годы спустя возвращаться к тебе на фьорд,
где не светает и ветер от стен отступился,
дремлют на окнах тяжелые шторы из плиса
и лист базилика в пальцах твоих растерт.
— Надеялся, будешь хотя бы на этом концерте.
Заранее выкупил место в том самом ряду.
— Не жди, ты же знаешь — я никогда не приду.
Разве что после смерти.
— Я дирижировал мимикой в этот раз.
Был в наручниках.
— Что ж, обыграл красиво.
— Я ради памяти…
— Нет, эксклюзива.
И получилось. Думаю, всех потряс.

Годы спустя возвращаться к тебе пешком,
бросив машину на отдаленном съезде.
Просто побыть какое-то время вместе
и в эти минуты не вспоминать ни о ком.
Молча смотреть сквозь тлеющие поленья,
непроизвольно за плечи тебя обхватив.
И сочинять симфонию на мотив
твоего преступленья.
— Почему ты меня не убил, а в постель перенес?
— Ты запел в забытьи. Я не слышал таких мелодий.
— Когда я очнулся, разбило витраж на пролете,
по лестнице хлынуло, помнишь?
— Излишний вопрос.
— Не можешь простить. Но тебя же потом оправдали.
Я все отрицал. Никогда бы не мстил тюрьмой.
Чтобы годы спустя возвращаться к тебе домой
и подолгу стоять в опустевшем с тех пор подвале.


* * *


По-твоему, жизнь — подобие киноленты:
всякий конфликт искусственен и решаем.
Целую твои фальшивые документы.
Ни дня передышки. Все время переезжаем.

У меня из вещей два платьишка, два купальника,
мудреные книжки, память и дождевик.
Знаю, не любишь, но тем безнадежней привык.
Обоим по нраву всеобщий мандраж и паника.

Пока ты на деле, слушаю Баха в салоне
или читаю в тени от машины Бланшо.
Ветер твоих приключений всегда соленый.
Можешь не верить, но честно — с тобой хорошо.

И наше вынужденное сафари
сойдет за семейный экстрим.
Хотя и ночами изредка говорим,
как при свече, сидим при исправной фаре.

Знаю, ты после мечтаешь осесть на ферме.
Я — защитить заумную диссертацию.
Но, засыпая, во тьму повторяю: «Верь мне»,
будто нам, правда, уже никогда не расстаться.


* * *


Если это продолжится, то меня не останется жить,
не хватит на собственное дыхание.
К тебе придет музыка,
и ты решишь, что она твоя.
Запишешь и будешь дирижировать,
пятясь, пятясь от разрастающегося перед тобой.
В зале начнется давка.
Ты ударишься об пол затылком
и, подмятый под себя небом,
останешься лежать в пустом помещении.
Или по городу, размахивая руками,
будет бегать дурачок,
что вероятнее.
Никто не узнает, что руки его
сводит судорога —
они пойманы музыкой —
и что за такие руки,
а не молитвенно сложенные,
вытягивают наверх.


* * *


В бледной подсветке — отеля фасад старинный.
Темная улица. Площадь недалеко.
До пояса голая, в персиковом трико,
шагнула из окна балерина.

Городской сумасшедший, бродивший поодаль,
оказался ее последним зрителем.
В сумрак над телом бережно руку подал,
представился, тон был учтив, доверителен.

И окажись там хоть улица очевидцев,
никто не увидел бы, что она взяла ее.
Машина проехала, ища, где остановиться.
Гулко собака залаяла.

Руку согнув, он пошел во дворы на качели,
начал садиться и привставать не спеша.
Но по мере того, как ноги его коченели,
сидя напротив, легчала ее душа.

И наконец, кокетливо встав на пуанты,
к нему с благодарной улыбкой пошла по доске,
сделала легкий жест, лишь ему понятный,
и растаяла в быстром вращении на носке.