Хочется красную-красную-красную "хонду".
Предельно красную, каким только может быть красный.
Длинных ног, ясных глаз и улыбки Джоконды,
Одновременно грустной и радостной.

Хочется оранжевых-оранжевых-оранжевых апельсинов,
Чтобы немного желтым даже казалось солнце.
И пусть остается. Пусть не уходит "красиво".
Пусть остается. Пусть остается. Пусть остается.

Хочется желтых, желтых-прежелтых тюльпанов,
А предрассудки оставьте, пожалуйста, мнительным тетенькам.
Я буду резкой, смешной, грациозной и слишком пьяной,
Чтоб не сказать: "Остаетесь или со мной идете вы?"

Хочется зелени, очень-очень зеленых листьев,
Какие бывают в одном только раннем мае.
Я буду когда-то старше, мудрее и чище,
Он будет падать, я по привычке поймаю.

Хочется мечтать голубыми-голубыми мечтами,
Такими мечтами, какие не сбудутся в принципе.
Звони иногда, может, встретимся и поболтаем,
Как станем принцессами и, как они, принцами.

Хочется к синему-синему-синему Черному морю.
Какая разница: Сочи, Анапа ли, Ялта ли.
Кто-то напишет о нас веселенькую историю,
Как он падал, как остальные падали.

И в красной машине на побережье туманном
(Не так уж важно, весна ли, осень ли, лето ли)
Остановиться, купить себе желтых тюльпанов,
Чтоб все не казалось таким глубоко фиолетовым.

Это Москва, и тут никому совершенно нет дела,
Куда утром идет сеньорита Адела.
Подобрав подол, перешагивает через лужи.
У нее дома строгий отец и пока нет мужа.
Оправляет передник, проходит сквозь турникеты,
У нее в душе шелестит прибой и вечное лето.
Над ее головой ангелы играют на флейтах.
Толпа заносит ее в вагон где-то в середине куплета.
У нее в руках распускаются желтые лилии.
Она кротко опускает глаза, улыбаясь чему-то внутри ее.
Проезжает три станции, выходит, растворяется в атмосфере.
Солнце выглядывает, и начинается потепление.

"Не пропадай и приезжай почаще".
Обнялись на прощанье, и девочку в пестрой футболке
Сглотнул поток торопящихся проходящих.

Она оглянулась на миг и рукою тонкой
Махнула мне, мол, извини, до встречи,
Такая жизнь — ничего уже не попишешь.

Почти ничего не успев рассказать за вечер,
Осталось только писать тебе четверостишья.
Про кризис возраста, кризис системы типа:

"Личность и город. Трагедия несоответствий",
Про то, что вся изначальная необратимость
Есть первопричина необратимых последствий.

Про то, что мысль, что один в поле воин — норма,
Вызывает сбой моей системы дыханья.
Про то, как я, ошалев ото всех, упорно,

Как арестант, выбивала с тобой свиданья.
Обнялись на прощанье. Столкнулись сумки и судьбы.
Обменялись взглядами. "Ты отпишись... из дома..."

И я стою, онемев, перед новым кругом,
В котором мне все уже хорошо знакомо.

Зима сдается. В стеклянном воздухе отчетливо слышен
Радостный гомон по-весеннему бодрых птичек.
Узловатые лапы корявых садовых вишен
Оделись розовым, нарядным до неприличия.
Наконец оттаявшая речка бурлит не на шутку,
Словно опаздывая в пункт назначения речек.
Деловито ныряет парочка краснолапых уток
В поисках пищи и какого укромного местечка.
Зима сдается. Ей уже не хватило мощности
Заморозить корочкой оттаивающие ступеньки.
Спустилась по ним, от стеклянного воздуха морщась,
И тут услышала бодрое птичье пение.
И шла осторожно, чтобы случайно не трогать
Стремительно рвущуюся в весну природу:
Не наступить на букашку, ползущую через дорогу,
Не столкнуть камушек в куда-то спешащую воду,
Не вспугнуть птиц, захлебнувшихся своим счастьем,
Что пришло спасение в виде первых лучей апреля,
И крутилась мысль, что лучше для них — неучастье
Наше
В их весне,
Которую они так хотели.