И приблизившись к морю и взморью,
я приблизился к сорока.
За спиной — городское мое плоскогорье,
впереди далеко над водой — облака, облака.
Берег моря. Вода и суша.
Две стихии мне высушат, вывернут душу,
как перчатку — изнанкой и мехом наружу,
но любви я и клятв не нарушу:
на беду ли, на радость или на горе
с моря берег пою, а с берега — море!

От себя я отрезал полжизни, полтела,
боль тупая от сердца ушла, отлегла,
и полтела еще надо мною висело,
набухая розовым срезом ствола,
и садня, кровоточа — летало, мычало,
с высоты озирая свое начало.
А оно — как ручей, как поляна за лесом,
как омытые сном реки берега,
на которых не тронуты острым железом,
стоя травы спят или будущее стога…
Даль манит, откликается речитативом,
я взлетаю, летаю, мне видится дивом:

вот проплыл Севастополь, омытый любовью,
Херсонес — белой розой на синем стекле,
шесть колонн, шесть тычинок, проросших в безмолвье
на пустом берегу, как на скифском столе…
Вот склоняется мать над моим изголовьем,
вот веселый отец на синявинской теплой земле.
он еще не убит, он еще не схоронен,
он еще только завтра уйдет на войну,
и болота замрут в круговой обороне,
черным торфом рванув малахитовую вышину.

Теплый ветер июня растенья качает
и на галстук летит золотая пыльца,
розоватые метлы цветов иван-чая
у родного, навек молодого лица.
…Это я начинаюсь ростком земляники,
черной мушкою, точкой, личинкой, желтком,
белорозовой ягодинкой брусники,
в почве будущим зернышком, колоском.
Через хвою лесов посмотри, загляни-ка,
разгляди этот дым золотой и дом.
Тот, что вышел на берег залива,
двери — настежь и окна — в закат.
Если б не было дней несчастливых,
разве был бы кто радости рад?
Даже если и вывернут душу
берег моря, вода и суша,
и над ними плывут и плывут облака:
жизнь — отчаливает — от сорока.

Есть в России порт Усть-Луга
Кингисеппского округа,
хуже не было б сего
городишки на примете,
если б не было на свете
«Домашева»* моего.
По 11-й трассе
через Красное село
на втором примерно часе
вас сюда бы привело
Я не знаю, что за предок
так селенье обозвал —
сам спрошу, когда заеду, —
никогда там не бывал:
«Это точно «Домашево»?
Здрасьте, я — ваш Домашев!
Если жить здесь хорошо вам,
то и мне тут хорошо.
Что касается Усть-Луги,
это — шуточный прием,
верьте мне, друзья и други:
то нам лучше — где живем.

Еще не джаз, еще не джаз,
а мы — из джаза:
труба, тромбон и контрабас
хотели б сразу
сыграть и спеть, и лабануть
и рок, и буги,
и мы ломаем по чуть-чуть
себя друг в друге.
Еще к звучанью долог путь,
но путь тот начат,
и в этом смысл, и в этом суть —
искусство, значит.
Займи у каждого из нас
из горла — рыка:
еще не джаз, еще не джаз,
а все ж — музы´ка.
И обнимает юность нас,
держа за плечи,
еще не джаз, еще не джаз,
еще не вечер.

Надо ль кулаками
воздух сотрясать,
а не лучше ль камень
в гору, но — толкать?

Знаю, что сизифов
труд — для чудаков,
но у всяких мифов
смысл не бестолков:

труд есть одоленье
собственного я,
труд — талант и бденье,
а гора —  фигня.

Знаю, что сизифов
в наказанье труд,
но Сизифы мифов
не читают — прут,

прут наверх свой камень,
катят, волокут,
теми же руками
миф и создают.

Поле боя, поле боя,
пламя-ветер, дым-огонь.
ты не труса, а героя
защити и оборонь.

Поле боя, поле боя —
подзабытое кино,
от воронок ты рябое,
а от воронов — черно.

Чем вы, вороны, живете
на истерзанном дубу,
чьи вы косточки клюете,
чью терзаете судьбу?

То не сказки, то не были,
пепел павших не остыл —
Бога в поле мы забыли,
Бог нас, грешных, всех простил.

Срывался камень со скалы —
взмывал орел крылатый,
и были крыши так малы
внизу у переката,
и, видя землю с высоты
бесшумного полета,
он узнавал и горы, и мосты,
изгиб речного поворота,
и то, как вздрагивала ты
в тени его полета.