Темнота осыпается пеплом и плавится воск,
Чьи-то тени прошли, наклонясь к моему изголовью.
Падший ангел и тот покидает проклятый Тобольск,
Нынче залитый кровью, последнею царскою кровью.

Здесь теперь ни души, только красные звезды вокруг,
Я зачем-то пытаюсь прорвать этот адовый круг.

Если б кто-то любил меня или вернулся ко мне,
Я бы мог успокоиться в этой ужасной стране.

Но поверх расставаний, любви, добродетели, зла
Толстым слоем повсюду лежит, остывая, зола.

Пепел памяти кружит, срываясь с деревьев весной,
Прилипает к лицу, засыхает как будто короста...
И на площади Красной за красной кирпичной стеной
Дети цареубийц принимают парад у погоста.

Помилуй, время, я не птицелов,
Мне не нужна коллекция пернатых.
В моем дому расстрелян Гумилёв —
Невиноватый меж невиноватых.

И потому я все еще боюсь:
Вдруг эта пуля взвизгнет рикошетом.
Я в этом доме нынче не молюсь,
Но спать ложусь — и думаю об этом.

Скрипят ботинки ночью по песку,
Скрипит перо по бездорожью бланка...
Безумный сон приставила к виску
Все та же сумасшедшая Лубянка.

Что ты плачешь, Украина,
Среди вымерших снегов?
Нет ни дочери, ни сына,
Ни старух, ни стариков.

Тридцать третий год, библейский.
Холод. Голод. Мертвецы.
А в селе пируют зверски
Красной Армии бойцы.

Двадцать пять красноармейцев
Съели заживо младенцев.
Комиссар, другим под стать,
Доедает чью-то мать.

Сдвинув на ухо пилотку,
Повар-дед развел костер:
Он из братьев и сестер
Варит вкусную похлебку.

Нет ни черта и ни Бога,
Нет ни сердца, ни лица,
Только страшная дорога
Без начала и конца.

Маршируют вдоль развалин
Красной Армии сыны.
Впереди Иосиф Сталин
С трупом собственной жены.
Тридцать третий год — библейский.
И глядит с ухмылкой губ
Из-за дымной занавески
Бальзамированный труп.

По Ленинграду... граду... аду,
Ногами загребая снег,
Как окровавленную вату,
Повешенный шел человек.

Чужой закат пылал над городом
И пеплом наполнялся след.
И жутко кожу жгло за воротом
Рубахи. Боже, восемь лет.

Тогда еще никто на свете
Не понимал; в каком бреду
Его приговорили к смерти
Уже в семнадцатом году.

Со всеми братьями и сестрами
Прощаясь, и почти незрим,
Он шаг за шагом жизнь наверстывал,
Но прошлое ползло за ним.
Какую страшную награду
Ему всучил позорный век:
По Ленинграду... граду... аду
Повешенный шел человек.

Он долго шел бы по заснеженной
Стране — без мер, стране — без вер,
Но этот человек повешенный
Зашел зачем-то в "Англетер".

Спите, граждане, гражданки, намотавшись по стране,
Пусть у вас прольются слезы покаяния — во сне.

Темной ночью у подвалов вновь ревут грузовики —
Там расстреливают левых правые большевики.

Полстраны спит на Лубянке, в Магадане — полстраны.
Спите, граждане, гражданки, вы пока что не нужны.
Спите все, кому сегодня жизнь по-прежнему мила,
Ничего, что вас разули и раздели догола.

Ничего, что кровь и слезы душат вас, когда темно,
Завтра утром вы вздохнете и проснетесь все равно.

Спите крепко, спите долго... Вас никто не ждет нигде,
Ваши сны летят и гибнут в соннике НКВД.

Над родиною русского народа,
Пустив людские корни под топор,
Зажгли луну семнадцатого года
И погасить не могут до сих пор.

Она стоит, как будто в карауле,
У каждого окна... Молчи! Замри!
И я забылся, скорчившись на стуле,
Казенном стуле номер тридцать три;

Кругом кричали, плакали, стонали.
И вдруг раздалось звяканье ключей.
Хор палачей завыл в ночном подвале,
И кровь стекала с пальцев палачей...

Нет, я не сумасшедший, не фанатик,
Но каждый раз отныне, лишь засну,
Из прошлого — в мой сон — один лунатик
Врывается и дует на луну.

Ее кровавый глаз стоит на месте.
И я шепчу, приблизившись к окну:
— Борис Пильняк, давай подуем вместе
На эту пролетарскую луну.

Строй палачей уходит к Мавзолею,
Они идут след в след, плечо к плечу.
И я о прошлой жизни не жалею,
А о грядущей думать не хочу.

Слепой рассвет отыщет в списке длинном
Последние как будто имена.
Но точно знаю: ночь начнется Гимном,
И Гимном вновь закончится она.

Солнце сжалось в стальной кулак
И судьбу проглотил ГУЛАГ;
В тридцати шагах от костра
Пристрелили меня вчера.
И поют навзрыд соловьи;
Соловки... вокруг Соловки.

За высоким забором дня
Кружит красных фашистов страх;
Чтобы ты не нашел мой прах,
Сотни мертвых укрыли меня.
И вороны сошли с ума;
Колыма кругом... Колыма.

Бродят тени убийц впотьмах —
Пахнет кровью Архипелаг.
Ты не плачь на моих костях,
Потому что мы все в гостях.
Но однажды на Страшный Суд
Соберутся все души тут.

Позвольте напомнить;
Я так не хотел горевать.
Еврейского мальчика
Любит
Еврейская мать.
Но диск телефона поймал ленинградский овал,
А некто "Рябой" приходил и у двери стоял.

Позвольте напомнить;
Я так не хотел умирать.
Еврейского мальчика
Любит
Еврейская мать.
Но стынет душа под безжалостным сном января,
А некто "Рябой" возводил по стране лагеря.

Позвольте напомнить;
Я так не хотел вспоминать.
Еврейского мальчика
Любит
Еврейская мать.
Но всех телефонов и всех лагерей номера
В отчаянной памяти перемешались вчера.

Он жил в дому, где ночь и ржа.
А нынче шепчутся в народе;
"Его бездомная душа
По Новодевичьему бродит".

Сбежав от псов цепных и сов,
Ты заблудилась, панцирь сбросив,
Здесь нет камней или крестов
С тем именем заветным "Осип..."

Судьба поэта — в кружку грош
На Храм всемирного устройства.
Но с правдою смешалась ложь,
Образовав иное свойство.

И прошлое не расколоть,
А будущее не догонишь.
И прячет человечью плоть
Земля, которую не вспомнишь.

Так память, плача и дыша,
Теряет вырытую яму.
И без надгробия душа
Еще грустит по Мандельштаму.

Всю ночь горят прожектор и луна,
И завывают ветер и собака.
Среди снегов затеряна одна
Страница зла — из детского барака.

Провисло небо жирное как мрак,
Придавливая тяжестью столетий
Тот маленький, тот ангельский барак,
В котором спят почти грудные дети.
Вдоль нар бредет, не торопясь, как в лес,
Охотник, заклейменный словом "зона",
Он держит автомат наперевес
И целится в детей завороженно.

Солдат играет в страшную игру,
Склоняясь над ребенком низко-низко...
И не проснется завтра поутру
Вон тот кудрявый мальчик из Симбирска.

Душа взлетит. И кто-то босиком
Прошлепает, быть может, ангел падший.
Овчарка кровь подлижет языком,
Густую кровь, как будто день вчерашний.

Солдат лицом уткнется в морду пса,
Наплачется... И вскрикнет на рассвете;
— Будь проклят тот поэт, что написал
"...люблю смотреть, как умирают дети"!

Нет, не вернулась из прошлых разлук
В дом, где хотела согреться.
Все, что могли, вырывали из рук
И выжигали из сердца,
И загоняли на сталинский круг —
Лагерных верст... Из былого
Ей все мерещился адовый крюк
Вместо серпа золотого.

Медленно вянут вокруг тополя,
Преют рыбацкие снасти.
"Товарищ Цветаева,
Как Вам петля —
В дар от советской власти?"

Нет, не Елабуга кралась из тьмы
Провинциальной воровкой
В двери открытые. Это же мы
Ждали все время с веревкой.
Вот и дождались: пошла наугад
Самоубийцею — в гости,
Мимо крестов и чугунных оград
На бесконечном погосте.

Смерть, словно пепел, ни с кем не деля,
Сгинула, как от напасти.
"Товарищ Цветаева,
Как Вам земля —
В дар от советской власти?"

В два часа совсем темно,
Только я той тьме не верю.
Не подсматривай, Окно!
Не подслушивайте, Двери!

Спрятан шепот между строк,
Скрыт обман под маской ямба.
Не склоняйся, Потолок!
Не раскачивайся, Лампа!

Я смотрю во все углы,
Где живут мои гиены.
Не скрипите так, Полы!
И не сдавливайте, Стены!

Знаю, будет мне судьба,
От которой только взвою.
Не гуди во мрак, Труба!
Не спеши, Душа, на волю!

Пусть попозже, пусть потом
Это все со мной случится.
Не разваливайся, Дом!
Не кричи, дурная Птица!

Пастернак лежит на русском кладбище.
Чистый-чистый оседает снег
На его еврейское пожарище —
До конца не вымоленный грех.

Всякая судьба подобна чуду
Или быть должна такой она.
Он всю жизнь молился за Иуду,
Словно в этом есть его вина.

Судьбы слиты в общую посуду
И не отвести ему уста.
Пастернак молился за Иуду,
Чтоб дойти до сути — до Христа.

Он искал божественное слово.
И Россия, может быть, была
Для него как русская Голгофа,
Что его к бессмертью привела.

Снег на камне вытравил фамилию,
Годы жизни и черты лица.
Но поэт свою земную Библию
Дописал до самого конца.

Я умер.
Вот даты непрожитых лет:
"Здесь нету России — здесь родины нет".
За то, что народ мой обманутый вымер,
Спасибо тебе,
Незабвенный Владимир.

Я умер.
Не верьте, не в саване белом,
А лагерной пылью развеян и пеплом.
И если что в жизни сложилось не так,
Спасибо, Иосиф,
За красный ГУЛАГ.

Я умер.
И сотни советских рабов
Смотрели мне вслед из дырявых гробов.
За то, что оттаяв, не кровью пролита
Безумная память,
Спасибо, Никита.

Я умер.
А те, что остались дышать,
Теперь на чужие погосты спешат.
За то, что чужбина их прах сохранит,
Спасибо тебе,
Дорогой Леонид.

Я умер.
Спасибо, спа... Нет, подожди:
Да будьте вы прокляты трижды, вожди!
За то, что я умер,
За то, что не жил,
Пусть дети смеются у ваших могил.