Когда над Покровском взлетает воздушный линкор,
Неся на борту исключительной силы заряды,
Мы думаем, вслед направляя спокойные взгляды,
Что наша граница имеет надежный запор.
Не в смысле расстройства кишечника, в смысле замка.
Еще неизвестно — кому отойдет Севастополь.
Поскольку блуждает в лесах стратегический "Тополь",
До смерти пугая голодных коров и быка.
Но видится мне, хоть почти что совсем я не пью,
И жесткая жизнь мне дыры в голове не пробила:
Узбекская девушка смотрит на черного Билла,
Таджикская девушка смотрит на рыжего Хью.
И то, что фашистские танки пройти не смогли,
Легко одолел обожравшийся бургеров боров.
И точные стрелки натасканных русских приборов
Бессмысленно целят в подбрюшье Российской земли.
И вся эта техника даст неожиданный сбой.
Воздушный линкор обернется "Летучим Голландцем".
А "Тополь" увязнет в болоте, затянется стланцем.
И мимо проскачет накачанный "Скотчем" ковбой.
Я многое видел, но это уже перебор.
И пусть я конкретный ублюдок эпохи советской,
Я знаю: мой дед, искалеченный пулей немецкой,
И мертвый рванет своего винтореза затвор.

Старая угрюмая больница.
Расписание режима дня.
Молодая сучка-докторица
Смотрит на распятого меня.
Я изрезан, сломлен и отравлен.
У меня дырища в животе.
А она мне врет, что крен исправлен,
Хоть слегка анализы не те.
Молодая, в кипельном халате,
Как тебе не надоело врать?
Не верти ты жопой по палате,
Не мешай больному умирать.
Не тревожь кровавую повязку.
Я ведь знаю, как ты ни звони,
Что твое лицо изменит маску
Сразу за порогом западни.

Твой морской офицер
        Не вернулся домой из похода.
Утонул с кораблем,
        Выполняя последний приказ.
И когда над кокардой
        Сомкнулись холодные воды,
Он унес в глубину
        Глубину твоих ласковых глаз.

Он стоял на посту
        У железной подводной громады.
Страх усмешку не стер
        С отвердевших его челюстей.
Его грызли угри
        И другие придонные гады,
И шипастые крабы
        Сожрали его до костей.

С той поры навсегда
        Ты окрасила волосы красным,
Навела маникюр,
        Поднялась на высокий каблук.
И сказала себе:
        "Жизнь становится делом опасным.
На х. эту любовь
        И романтику долгих разлук!"

Но запомни, дитя,
        Я люблю тебя только такую.
Я же знаю давно:
        Даже в самые постные дни,
Ты не ешь ни за что
        Эту легкую пищу морскую,
И особенно крабов —
        Кто знает, что ели они?

Я куплю мотоцикл "Кавасаки",
Черный чоппер с мотором "V-твин".
Изумятся дельцы и писаки:
Вот так Игорь прикинулся, блин!
Я надену рогатую каску,
Летный китель, в котором отец
Рассекал, а на бицепс повязку
С краткой надписью "Полный п...ц".
Покачу я по улицам тесным
Под веселое "Ё ... мать!"
Я понравлюсь красавицам местным.
Мне менты будут честь отдавать!
Отрезвеют партийные члены.
Заворчат старики, закряхтят.
Над заводами взвоют сирены.
Над базарами птицы взлетят.
Будет путь мой, как взлет, вдохновенен.
Оживут, предвещая грозу,
Чернышевский, Дзержинский и Ленин,
А Столыпин покажет козу.
Все билеты сметут у кассирши,
Когда с тенью судьбы на лице
Я возьмусь декламировать вирши
В осажденном ледовом дворце.
И в свершившемся армагеддоне
Сквозь дымы и цветные круги
Я увижу ладони, ладони,
Сапоги, сапоги, сапоги...

Сюда, под вечер, на Покров
Являются, туман рассеяв,
Печальный доктор Алексеев
И мертвый доктор Соколов.
Дымится вечное кольцо,
Сквозят невидимые врата,
Когда мертвец с лица собрата
Снимает плоское лицо
И выбирает мозг до дна.
Теперь они неразличимы.
Они без видимой причины
С бутылкой черного вина
Сидят на пьяной кочерге.
На них ночная мгла налипла.
— Эге, — один вздыхает хрипло.
И вторит брат ему: — Эге...
Идет игра, где каждый тур
Подвержен общему изъяну.
Они не попадают спьяну
По кнопкам шахматных фигур.
И злость вскипает, не щадя
Истлевших кровяных канальцев.
Мертвец промахивает пальцем,
По локоть в землю уходя.
И вновь кипит кромешный пир.
Мерцают костяные лица.
И смотрят черные глазницы
На неменяющийся мир.