О цикле «Гомицидо» («Зинзивер», № 11 / 2013) Марии Малиновской Кирилл Ковальджи сказал: «Это прорыв». Не для русскоязычной поэзии, разумеется, — для автора. Это текст, в границах которого заканчивается игра в поэзию. Смысл бытия художника, связь между сакральным и профанным; разумеется, по строению это не русский текст, он ближе европейской культуре.
Искусство не обязано сопрягаться с жизнью, это разные субстанции; искусство сопряженное с жизнью, — потерянное время, рефлексия отсутствия жизненных ориентиров, кухонный разговор, если хотите. Отчетливо понимаю, что текст автора 1994 года рождения не может заключать в себе мудрость прожитых лет, тем более обрамленную словами, а вот душевный опыт — вневременной, и ребенок чище осознает мир, чем взрослый, т. к. не зашорен моралью, штампами и поведенческими клише.
Однако — к тексту.
Homicida с латыни — убийца; гомицидомания — навязчивое влечение к убийству, болезнь маньяка.
Убийство происходит в первых строках:

Наконец-то! Силлабо-тоника, как и любая другая привязанность (хорошо, давайте о душевной болезни), ограничивает возможности не самой личности поэта, — языка (этим мне дорог фестиваль «АВАНТ» — синкретизмом жанров и установок: хайку, комбинаторика, переводы, рифменная и безрифменная поэзия и др.). Хотя ирония и саморазоблачение здесь немалые: шесть поз для секса, которому мораль предписывает одну — миссионерскую (в нашем случае — ямб) — для российского обывателя — круто. Максимум две (ямб, хорей), ну — три, и это уже будет считаться извращением.
Поэт — извращенец?
Провокация очевидца. Но она привлечет читателя — прочесть несколько следующих мыслей:

Разумеется, эти мысли — на поверхности, но их еще нужно спроецировать в текст, навести на ассоциацию, что труп — это акт творения, поскольку: «Раньше человеческая трагедия делала поэта./ Трагедия поэта определяет сегодняшнего человека».
Поэзия опростилась — ей чужда провокация. Рефлексия поддерживает на плаву самих поэтов — это стихотерапия; словесные игры, потаенные смыслы — для любителей ребусов и продвинутых заведующих поэтическими отделами. Продираясь сквозь осоку текстов, понимаешь, что значение поэзии стремится к нулю, а читатель — остался в XX веке.
Апофеоз сублимации:

Цикл, посвященный Валерию Золотухину — в подборке Нины Красновой «Бармалей, принцесса и артист» («Зинзивер», № 11 / 2013).
Жизнь артиста уже решилась. И земная, и — в духовном отсвете от его театральных и кино-работ. Мистики добавляет «Вий», актер умер год назад, а фильм — в списке премьер. Есть от чего вздрогнуть и купить билет на сеанс.
Во многом, это подборка личная, не без присущей Красновой эротичной интимности, но она не вызывает отторжения — человек жив только в окружении человеческого. Поют гимны — мертв, славословят, льют елей — мертв; фиксируют человеком — жив.

Карнавальность театрального мира, роли, лики (личины?), объединенные вместе, становятся плачем. Вот он — есть, а теперь — нет. Тем более что плачем итожится цикл:

В нашем интервью («Литературная гостиная», № 1 / 2014) Нина Краснова обмолвилась: «Золотухин не собирался умирать в 2013 году, но в августе 2012 года он ездил в Быстрый Исток и испросил у епископа разрешения на то, чтобы его, Золотухина, похоронили на территории церкви, в ограде церкви, и сам выбрал себе место для могилы, пришел с другом Виталием Кирьяновым, жителем Быстрого Истока, на территорию церкви, показал ему место с правой стороны и сказал: “Вот здесь я хочу лежать”. Там он теперь и лежит… Вернее там лежит его телесная оболочка, а дух его вознесся в Царствие небесное и витает над землей».
Человек жив не тогда, когда о нем вспоминают, а тогда, когда его помнят человеком.