Вадим ВОЛОБУЕВ

Родился в 1979 г. в городе Александрове Владимирской области. В 2000 г. окончил факультет истории, политологии и права Московского педагогического университета (ныне – МГОУ). В 2000-2003 гг. учился в аспирантуре Института славяноведения РАН. В 2004 г. защитил кандидатскую диссертацию "Политическая оппозиция в Польше. 1956-1976 гг.". В сентябре 2004 - июне 2005 гг. находился в Польше в рамках программы польского правительства для молодых учёных стран бывшего СССР. Автор двух монографий и около тридцати статей на тему Польши. Романы и рассказы публиковались в журнале "Искатель" (№ 3, 2010 г., роман "Сказ о Гильгамеше", основанный на мифах Междуречья), электронном издательстве "Аэлита", электронном журнале "Пролог". Участник семинара молодых писателей-фантастов "Новая Малеевка" (2012 г.) Член Союза писателей Москвы.

 – Ну вот, граждане, – объявил Соловьёв, толкая дверь и без стука входя в дом. – Теперь и до ваших нетрудовых личностев очередь дошла. Хватит вам среди тёмной массы религиозную неграмотность изводить. – Он извлёк из планшета бумагу и прошествовал к столу. – Получите, как говорится, и распишитесь.
– Выселяете, значит? – мрачно промолвил священник, опуская взгляд на официальный бланк со зловещим заголовком "Особая комиссия при Н.К.В.Д. Р.С.Ф.С.Р.".
– Всеобязательно.
– Да как же это, – всплеснула руками попадья. – И так уже сидим тише воды, ниже травы…
– Знаем мы, как вы тут сидите, – буркнул Соловьёв. – Народная власть, значит, борется с классовым врагом в лице голода, а вы тут позволяете себе Антихриста и мелкобуржуазный образ жизни…
– И кто ж нас выселяет? – обречённо вздохнул хозяин дома. – Губисполком или кто повыше?
– Там обо всём указано. – Соловьёв присел на табурет и снял будёновку. – Водица у вас найдётся? А то жажда прямо поперёк горла встала…
Попадья ушла за водой, а муж её покосился на документ.
– Особая комиссия… – прочёл он. – Как враждебный элемент… Ссылка на три года в Мезень… –  Он поднял глаза на гостя и покачал головой. – Это ж надо – без вины, без проступка, даже без обвинения. Дожили.
– Какое вам, попам, ещё обвинение? – удивился Соловьёв, вытирая пот со лба. – Пожировали на народных хлебах – и баста. Я бы вас, которые бывшие, вообще к стенке ставил. Для наглядности.
Хозяйка вынесла ему жестяную кружку с водой и стала смотреть, как он пьёт. Потом спросила:
– А может, отменят ещё решение-то? Может, не окончательно это?
Соловьёв вытер губы, открыл было рот, чтобы ответить, но священник опередил его.
– Не отменят, – хмуро прогудел он. – Понятно же – раздавить нас хотят. Выполоть всю православную церковь под корень.
– И правильно, – сказал чекист, возвращая кружку попадье. – Неча с вами цацкаться. Раз дармоед – получи. Да и граница рядом, того и гляди Антанта нагрянет. Савинковцы тоже шныряют, а вы тут, гражданин Рождественский, контрреволюцию проповедуете… В общем, сроку вам на семейные вопросы – три дня. Потом явитесь в указанный адрес.
– А что там, в этой Мезени-то, господин комиссар? – торопливо спросила попадья. – Нам ведь не одним там жить, а детей ещё кормить надо…
Соловьёв досадливо покачал головой.
– Вы, гражданка, хоть несознательный класс, а должны соблюдать. Какой тут вам "господин"? Господа все до революции были, а теперь кончились. Такой у нас курс нынче. Доступно?
– Куда уж доступнее, – проворчал хозяин дома.
– А что там есть – сами узнаете. Детей ваших как невиновных в старом режиме можно в коммуну взять. На перековку и трудовое воспитание.
– Нет уж, – отрезал священник. – Своих воспитывайте. А мы сами как-нибудь…
Соловьёв хмыкнул, поднялся с табурета и от души потянулся, хрустнув суставами.
– А в избе вашей сделаем ответственную ячейку. Партийные будут жить, просвещение устраивать.
Дверь вдруг распахнулась, и внутрь влетела запыхавшаяся румяная женщина в цветастой юбке и светлом овчинном полушубке. Увидев сотрудника ГПУ, она просияла.
– Заарестовывать пришли?
– А вы кто, гражданка, будете? – подозрительно спросил Соловьёв.
– Комарова я, Дарья Прохоровна. Пришла вот напоследок в глаза этому подлецу взглянуть.
– Злорадствуешь, Дарья? – произнёс священник.
– А что ж не позлорадствовать-то, отец Тимофей? Ты мне почитай как бельмо на глазу. Всю душу вымотал.
– Потому как ворожбой занимаешься. А это – от дьявола.
– Погодьте-ка, – оборвал их сбитый с толку Соловьёв. – Комарова? Кто такая? Почему не по уставу?
– Вот ещё, уставы ваши! Хватит уж того, что я сигнал вам отправила, на чистую воду этих паразитов вывела.
– Так это через тебя мы муку терпим? – воскликнула попадья. – Ой, матушки мои, сил нету… И как тебе не совестно в глаза честным людям-то смотреть?
– Да я в ваши глаза завсегда могу и посмотреть, и плюнуть, Татьяна Сергевна, – ответила вошедшая. – Это уж как пожелаете.
– Зараза бесстыжая, – всхлипнула попадья.
– Не гневи Господа, – пробурчал муж. – Всё в воле Божией. Раз решил Он так, значит, правильно это.
– А ну отставить! – рявкнул Соловьёв. – Суеверной агитации тут больше быть не может. А вы, гражданка Комарова, отвечайте как будто на исповеди: за каким лешим мешаете ходу революционных действий?
– Ну так это… – смутилась гостья, – гляжу, конь ваш привязанный мается, вот и притопала. Потому как долг во мне играет. Не хочу в стороне остаться от событий. Чтоб знали, кто тут радеет за революцию.
– Заслуги ваши перед властью рабочих и крестьян не пропадут, отметятся. Вы в сомнение не впадайте...
– Ну коли так, пусть мне ихний дом и перейдёт. Я не прочь, даже наоборот.
Священник криво ухмыльнулся.
– Вот она, сознательность ваша, – с сарказмом объявил он Соловьёву. – Цена ей – поповский дом.
– Очень вы невнятно поступаете, – с укоризной обратился работник ГПУ к Комаровой. – Пока трудовой народ не на жизнь, а на смерть давит гидру капитализма, вы тут ведёте такие странные беседы.
– Да на кой ляд мне ваша гидра! – в сердцах воскликнула Комарова. – Что мне ею, скотину кормить?
Соловьёв аж рот раскрыл. Хозяин же дома укоризненно произнёс:
– Детей наших тебе не жалко, так хоть душу свою пожалей, Дарья. Господь-то всё видит. – Он многозначительно показал на икону в красном углу.
– А видел Он, отец Тимофей, как предок твой мою прабабку на костёр отправил?
– Ты о чём? – удивился священник.
– Будто и не знаешь.
– Помилуй Бог!
– А прапрадеда своего, который в Пскове дьяком был, помнишь ли?
– Прапрадеда? Которого? – растерялся священник. – Да и не окормляло у нас никого во Пскове уже сто лет как…
– Не сто, а пять раз по сто, отец Тимофей.
– Что ты мелешь! Никак пьяная  заявилась?
– А вот я тебе сейчас покажу кой-чего, – усмехнулась Дарья.
И, не дав никому опомниться, она зашептала что-то неразборчиво, закрутилась на месте, да так устрашающе, что Соловьёв потянулся за наганом.
– Гляжу, у вас прям гнездо тут… – пробормотал он. Но окружающий мир вдруг исчез, а вместо него появилось нечто ошеломляющее.
Высокий тёмный подвал. Арочные потолки тонули в дыму и копоти. Пахло потом, жареным мясом и кровью. Доносились слабые стоны. В центре на коленях стояла измученная женщина со связанными за спиной руками, облачённая в грязную нижнюю рубашку, из-под которой белесыми костяшками торчали голени. Рядом кряжистым истуканом возвышался невысокий человек с плетью в руке. На красном от жара лице его мерцали капельки пота, мокрые чёрные волосы прилипли ко лбу. Чуть поодаль виднелся бородач в холщовой рубахе, перепоясанной ремешком, в сермяжных портах, заткнутых в сапоги. Глаза его были полуприкрыты, подбородок – прижат к груди; он перебирал чётки и беззвучно шевелил губами – молился. Ещё дальше, возле короткой каменной лестницы, ведущей к низкой кованой двери, за маленьким столиком на табурете сидел писарь. Перед ним лежал желтоватый лист пергамента, испещрённый чернильными закорючками.
– На дыбу, что ль? – обернувшись, спросил человек с плетью у обладателя чёток.
Тот поднял лицо, мотнул головой.
– Экий ты торопливый. Всех ведьм мне перекалечишь.
– Ну тогда огнём. Оно даже сподручнее.
Бородач, вздохнув, приблизился к женщине. Присел, заглянул в лицо, остерегаясь касаться руками. Под глазами у пытаемой набрякли синяки, щёки были расцарапаны, в правом уголке рта запеклась кровь. Приоткрыв губы, она тяжело дышала и дрожала веками.
– Ну что, Дарья, будешь ты правду молвить или железом тебя прижечь?
– Никакой за мной вины нету, – слабо ответила та. – Наговор это. Матушкой Богородицей клянусь…
– Ай-яй-яй, – огорчился бородач. – И как это уста твои поганые святое имя смеют произносить? Да ещё и клясться? Разве не знаешь ты, что Господь Бог запретил нам клясться?
Женщина тупо смотрела на него, ничего не понимая. Бородач отошёл к писарю, взял пергаментный свиток, раскрутил его.
– Сказано было второго дня Марфою – кузнецовой дочерью, – зачитал он: – Сего года шесть тысяч девятьсот девятнадцатого от сотворения мира собирались мы на Крестопоклонное воскресенье у Глашки Сантыповой – жены гончара Ивашки ворожить да порчу наводить. Были там, окромя меня, Дашка Створова – дочка Маланьи-чародейки, да Ульянка – вдова по каменщике Потапе, Андрияновом сыне. И та Дашка показывала нам, как гадать о грядущем и говорить с бесами, а пуще того – вызывать хвори и губить урожай. – Бородач перевёл взгляд на пытаемую. – Показания против тебя несокрушимые, Дарья. Признайся, облегчи душу. Ведь скоро предстанешь перед Создателем нашим. С чем пойдёшь на тот свет? Избавься от лукавого, не то – видит Бог! – возьмёмся за тебя со всей силою.
– Ничего не было, – ответила женщина, с трудом ворочая языком. – Что собирались, то правда. А про хвори и прочее – всё брехня.
– Силён диавол! – обречённо развёл руками обладатель чёток.
– Может, кнутовищем? – предложил палач.
– На дыбу. И калёным железом. Пока всё не признает.
Палач взялся за дыбу, а допрашивающий отступил к кадке с водой и отпил из черпака. Затем присел на ступеньки рядом с писарем.
– Уморился я с ними. А ведь только четвёртая пошла! Сколько их ещё?
– Восемь, – ответил тот.
– Сегодня не поспеем. Придётся завтра сразу после заутрени начинать.
– Да что ж? Разве к спеху дело?
– Князь торопит. Чернь воду мутит, слухи разные бродят. Да и Орден под боком. Не ровён час – ударит.
– Слышно, у них тоже язва пошла...
Палач меж тем вздёрнул стонущую женщину на дыбе, отошёл к пылающей жаровне и, надев перчатки, взял клещи с раскалёнными зажимами. Бородач встал, приблизился к несчастной.
– Последний раз тебя прошу: искупи грехи покаянием. Признайся во всём. Скажи, кого ещё на зло подбила?
Женщина с трудом подняла веки.
– Будь ты проклят, Тимоха.
Бородач досадливо поджал губы и обернулся к палачу.
– Приступай.
Дикий крик огласил своды пытошной. Послышалось шипение прижигаемой плоти и потрескивание тлеющей одежды. Женщина уронила голову. Пока палач приводил её в чувство, окачивая водой, бородач что-то шептал, перебирая чётки, потом опять обратился к Дашке с увещеванием:
– Признавайся, несчастная. Отринь бесовское прельщение.
– Нету больше сил моих, – прошептала женщина. – Истерзали, ироды. Всё подтверждаю. Только прекратите муку эту.
Дьяк прытко подскочил к столу, схватил пергамент. Бросая взгляд то на свиток с письменами, то на женщину, принялся тараторить:
– Признаёшь ли, что на Крестопоклонное воскресенье была у Глашки Сантыповой и там смущала её, Глашку, а також и двух иных соблазнами диавольскими?
– Признаю.
– Признаёшь ли, что учила вызывать хвори и бедствия, говорить с бесами и отдаваться нечистому?
– Признаю.
– Признаёшь ли, что, побуждаемая сатаной, вместе с другими девицами, тобою смущёнными, навела моровую язву на христиан?
– Всё признаю. Только избавьте от муки.
Тимоха удовлетворённо кивнул и обернулся к писарю.
– Записал свидетельство её?
– Записал.
– Сымай, – махнул он палачу.
Тот начал медленно опускать дыбу. Раздался скрип двери, и в застенок вошёл щеголеватый человек с короткой чёрной бородой, в синих сафьяновых сапогах, коричневых шароварах, расшитых золотым узорочьем, и в перетянутой тугим ремнём коричневой же рубахе. На ремне его покачивался короткий кинжал в ножнах, инкрустированных драгоценными каменьями. Все склонили перед ним головы, и только женщина, снятая с дыбы, слабо шевелилась на холодном, пропитанном кровью полу.
– Ну что, дьяк, сведал ли, сколько ведьм у нас зло творили? – спросил гость, сходя по лестнице.
– Двенадцать, князь. Это те, коих изловили. А сколько всего – Бог ведает!
– Старайся, дьяк, старайся! Ежели хорошо мне послужишь, я тебя перед владыкой отличу.
–  Не за корыстью, князь, гонюсь, но за выгодою людской и Божеской. Сам о том знаешь.
– Знаю, знаю… – рассеянно ответил вошедший. Он подошёл к Дарье и некоторое время с любопытством созерцал её. – Кто такая?
– Дашка Створова, – ответил дьяк. – От неё всё зло пошло.
– П-паскуда. Не уморил ты её, Соловей? – спросил вошедший у палача.
– Обижаешь, княже. Я своё дело знаю.
– Смотри у меня! Не доживёт до костра – запорю.
– Не тревожься, князь, – благодушно изрёк палач. – Доживёт.
Гость снова обернулся к бородачу.
– Зло своё признала?
– Признала.
– Хорошо. – Он наклонился к женщине, проорал ей чуть не в ухо: – Каково тебе с дьяволом-то было, сука? Небось знатные тебе выгоды сулил? Отвечай, зараза.
Из горла несчастной донеслись хрипы и тяжёлое дыхание, спёкшиеся губы дрожали от боли. На князя она не смотрела.
– У, сатанинское отродье, – с ненавистью бросил князь.
– Позволь, княже, вопросить тебя, – вновь подал голос дьяк.
– Давай.
– Как с добром ведьминым поступить? Раздать людям, перевесть в казну или спалить?
– Поступай как знаешь. Мне до этого дела нет.
– Благодарствую.
Князь сделал несколько шагов к выходу, но вдруг остановился и положил руку на плечо Тимохи.
– Старайся, дьяк. Усердно старайся! Чтобы и духу здесь дьявольского не осталось. А уж я за тебя в Москве словечко замолвлю.
Тимоха поклонился и ничего не ответил. Князь вышел.
Картинка опять смазалась, зарябила, краски смешались, и сознание присутствующих перенеслось обратно в избу отца Тимофея.
Соловьёв захлопал глазами, будто спросонья, оглядел всех и, помедлив, выдавил:
– Хм, прикорнул, кажись. – Он потёр веки, произнёс хрипло: – В общем, граждане, диспозиция вам ясная. Чтоб через три дня как штыки… – Он не договорил, нахмурился, ещё раз бросив взгляд на Комарову, потом засопел и толкнул дверь.
– Так домик-то я себе заберу, – бросила ему вслед доносчица.
Соловьёв лишь досадливо крякнул и вышел вон.
– Ишь ты, пёс государев, – с улыбкой обронила Комарова. Она посмотрела на притихших хозяев дома, произнесла задорно: – Так-то вот граждане будущие ссыльные! Грабь награбленное, забирай то, что отнято было. Бог – не Тимошка, видит немножко. – Она захохотала и, развернувшись, выскользнула из дома.
Попадья очумело повела головой, машинально перекрестилась, спросила у мужа:
– Это что ж такое было? Наваждение, что ль? Ведовство?
Отец Тимофей сидел, глядя в одну точку, и ничего не отвечал. Потом словно очнулся, издал тягостный вздох и промолвил отрешённо:
– Бог – не Тимошка, это да. А я-то кто? Тимошка и есть…