Сальто-мортале, други, сальто-мортале!..
(Чванится ль колокол позолоченной медью?..)
Если вам сказку на ночь не рассказали,
Значит, о сне ли думать в этом столетье…

Мир покачнулся влево на первом вдохе…
Главное – выдох! Помните: главное – выдох!
Над головою моею шумит эпоха
(Что ей шуметь?! Я ведь вас — никому не выдам…)

Множатся лета над голубою Росью,
Детство людское пропасти не замечает…
Сальто-мортале, други, лишь отголосок
Песни, что полем ржаным в сердце врастает.

…И вот, моя голова на блюде.
Жизнь – только прихоть стрелок проворных.
И я уже различаю в людях
Ангелов белых и ангелов черных.

Видеть – дано. Да глядеть – не смею…
Парит от крови меч обоюдный!..
Что ты просила еще, Саломея,
Кроме моей головы на блюде?..

Кто знал, что так больно ударит глагольная плеть,
И вскрикнет подранок, блуждая застрочным острогом,
И в сердце оскалится рыжеволосая смерть,
И станет так страшно, что впору выдумывать бога.

И выкажет вздохом затерянный в нотах бемоль —
Дорогу до храма в растоптанных гроздьях рябины…
И все ж пред иконой «Взысканье погибших» — позволь
Затеплить свечу по «болярине»  нашей – Марине…

То же небо, и та же Луна,
И Вечность…
Если выпить немного вина –
Станет легче.

Не намного. На несколько строк,
И снова
Захлебнется  языческий бог
Словом…

Потечет неуемная речь
В сердце.
И взметнется на белой заре
Серпик.

Станет острым чертить вдоль звезды…
(Может статься —
Я запомню из всей высоты
Только пальцы…)

На последней странице жасминовой книги – зима.
Чин по чину: метели, да жгущие сердце морозы,
Да сколь глазом окинешь – монашествующие березы
Не мигая, глядят в небе явленные терема.

Что мне в этой поре? Захмелевший от ветра февраль
Неустанно идет к завершенью высокого круга…
Дальше будут грачи голосить про саврасову даль,
И сбиваться на нотах, осевших на ветках упругих.

Дальше будет июнь, и парящий жасминовый куст,
И Тайнинская церковь, и пальцами к пальцам, и осень…
Оторвавшись от книги, ты вскрикнешь: — О, Боже, как просто
Замыкается круг на страничном веку!..

Что рядить да пестовать бумажки,
Да путями мыслей колесить?
Баба Таня с девятиэтажки —
Олицетворение Руси.

Выглянешь чуть свет в сырые окна,
И зайдется сердце на строку:
Баба Таня сквозь рясную мокрядь
Держит путь к святому роднику.

Видится ей в утренних туманах:
Мудрый Днепр… Крещение Руси.
Кедринской царевной-несмеяной
Смотрит ей вослед святая синь.

Черный ворон, кровью сатанея,
Зная путь ее, что добрый меч —
Ни крылом, ни криком не посмеет
Осквернить живительную течь.

И пока она идет сквозь время,
Таинством любви венчая шаг.
Нам ли горевать, что оскудеет
Божьим током русская душа.

…Еще жива.  Сентябрьское лото
Судьбу сломало, как сухие прутья…
И я боюсь под утро перепутать
Живую воду с мертвою водой…

Молчит рассвет. Печален первый снег, —
Знать, кончена осенняя страница…
И люди с общей маскою на лицах
Бегут сквозь жизнь, опережая бег.

К чему мне память в этой суете?..
Что есть фонарный столб в тенистом парке?!.
Я путаю пути ослепшей Парки,
Я перекрестки в узелки вяжу…
Я вглубь вонзаю взгляд – не нахожу
Дорогу к храму… Чисто, без помарки
Легли снега… И горек новый день,
И боль моя равна твоей беде…

Обескровится слог, докричавшись до сути,
Я взмахну рукавами – на что мои крылья похожи?!.
Есть такая возможность, которую взять невозможно —
Ни сегодня, ни после… Так может быть красного?.. с ртутью?

И жизнь опрокинуть заново
Исподней гордясь сорочкой,
И в полночь читать Степанова*
Без запятых и точек.

И, подпоясавшись речкою,
Взбежать на пригорок сердца.
И ветру, что первому встречному,
Без страха в глаза вглядеться.

И, радуясь, долей равною,
Меж вымыслами чужими, —
Все кликать седой Ярославною
Твое и Господне имя…

И слышать: на старой звоннице
Бесенок стучит подковой…
И только к утру опомниться,
И перелиться в слово.

Любовь моя! Ударило в строку
                       Холодным ветром!
Два зеркала сошлись перед чертой —
                           На поединок!..
И мутной речью обмелевшей лжи
                        Сверкнули  копья!
А дальше?  Дальше не было пути
                           Сражаться насмерть…

Ни с тобой не была, не с ними,
Привязав к рукавам крыла.
Соблазнившимся пилигримом
Среди облак все шла, да шла.

Что искала я в том подлунье,
Раня сердце до немоты:
Стерхов путь, или нору кунью,
Или дом, где витаешь ты?..

Что теперь хороводить имя…
Отрезвев на земной тропе, —
Я не с ними… теперь не с ними,
Но пути не ведут к тебе…

Разыгравшийся дождик  шалил  с быстроногой грозою,
Плыл в рассвет полумесяц, и вторила небу — земля…
Вдруг во мне колыхнулся и выпал горячей росою
Колокольный напев Покрова, что в Филях.

Одержимые верой глядели высокие лики
На тревожную пустошь растерянных судеб людских.
Мы молились о разном... А колокол кликал и кликал
В журавлиную высь за напевом высокой строки.

Что ж открылось лишь ныне усталому третьему зренью
За какие грехи  суждено было ведать крови:
Вздох… губами к губам… и ладонями — вниз по теченью…
И почувствовать все… кроме любви.

Опять иду туманным многоточьем,
Весенних гроз,
И чувствую — врастает позвоночник —
В земную ось!

Темнеет ночь. Обуглено дымится,
И медлит жить —
Тобою разоренная страница
Моей души…

В большой любви нет места иноверцам —
Не зря твердят:
То слово, что несу теперь под сердцем, –
Твое дитя…

Разменный грош надменному  упорству
(Всевидящ Бог!) —
Признай свое высокое отцовство
Звенящих строк!

Горит  восток… Горят края одежды –
Пора принять:
Делить тебя меж верой и надеждой –
Софией стать!

Лечу Землей вдоль выверенных строчек
Твоей души,
И Шлях Чумацкий веною височной
В стихе дрожит…