Уже исполнен весь репертуар,
блок песен от романсов до Рамонсов.
Листок с анонсом втоптан в тротуар,
и на ближайший месяц нет анонсов.

Осталось настояться на траве,
раскочегарить в горле блюз матерый,
как тот Армстронг, который — на трубе.
To take one step, как — на луне который.

Продуть мозги, как говорил Славчан,
дитя подполья рэйверских кунсткамер,
названивавший девкам по ночам,
общавшийся с короткими гудками.

В подвальных парниках, сатива, зрей.
Я знаю, стоит подтолкнуть легонько,
и этот мир уносится быстрей,
чем тот Армстронг, который — в велогонках.

Чушь в голове и тишь над головой.
Темна производящая причина
в отсутствие причины целевой.
Что кроме слов (и музыки)? Бренчи на

электролире. Горло раздерем
репертуаром телефонных песен.
Подвал, где мы ютились вшестером,
еще не пуст, еще для смерти тесен.

«Все, что может случиться, случалось уже с другими» —
это надпись на киноафише, реклама фильма.
У ларька стоит нищий с извечным «sir, could you give me…»
Алабамский акцент; свитер драный, хотя и фирма.

Сделай вид, что турист, что не знаешь-де по-английски.
Алабамец икнет и — на чистом русском: «да елки,
денег нет похмелиться» и «дорого тут в Нью-Йорке».
Даже склянки, и те дорожают, даже огрызки.

«Вот вчера, — говорит, — вроде было еще нормально».
Объясняет, что «долларов было — на два кармана».
С кем-то там посидели за жизнь. Важных тем касались.
Но закончился пир. И товарищи рассосались.

Все — в зубах навязший мотив, сюжет стародавний.
Тяготянье поэзии к нищим и их объедкам.
У кого это было — «мистерии состраданий»,
про родство всех живых и слиянье субъекта с объектом?

Про единую Волю-судьбу. На просторах карты
незаметен сдвиг: на березовом фоне Визбор
или выговор алабамский, бренчанье кантри.
Все как будто само собой, свободный невыбор.

А по сути — поди разберись. Представить не можешь,
как попал сюда этот субъект, из контекста вырван.
Видно, было зачем, — перебрался ведь за три моря ж...
Где-то был несомненно и этот сюжет обыгран.

Чем закончилась пьянка, не вспомнить (бывало и хуже).
А очнешься с утра — на другом уже континенте.
Поясок часовой затянуть на семь дырок туже.
Новой жизни искать, на скамеечке коченеть ли.

«Помоги, — говорит, — собрату», хоть не собрат он.
Раздобыть на метро два бакса, попасть на Брайтон.
Заглянуть в одну школу... Там дочка сестры училась.
Разыскать, расспросить, как там что у них получилось...

В пригороде, где пустует твой пьедестал;
где однокашник с фамилией вроде Махно,
сетовавший, что по жизни никем не стал,
стал тем, кого не стало, шагнув в окно;
там за окном, где, как лайнер, трубил завод
и откликался изредка товарняк,
вновь оказаться в одну из снежных суббот.
В поочередных субботах и трудоднях
время прошло. Счетчик внутренний отключить.
Вновь убедиться: все на своих местах.
Там, где окно от зеркала не отличить,
улицей, домом, всем, что знакомо, став,
негде предстать пред отсутствием. Разве что —
в срывах и крайностях, высвеченных бедой.
Но отойти... Оказавшись на Рождество
где-то в гостях, где молитву перед едой
хором читает набожная семья,
текста не знать, но, подстраиваясь, мычать;
сосредоточенно жмурясь, искать себя
в некоем Целом, не знающем, что мы — часть.

Вспыхивал очаг
трубочный и озарял сознанье.
Улица в лучах —
блеск мощеный, чешуя сазанья.

На дворе трава,
симбиоз газона и бурьяна.
И в кульке трава —
для вечерней встречи «без баяна».

И подтек от той
краткой встречи с пролетариатом.
И гремел пустой
тарой транспорт, пролетая рядом.

И пора домой.
Траурное помню освещенье.
Мамин вздох: «умой
хоть лицо». На тумбе — извещенье.

На траве — в дрова,
не прочтешь никак... Бессилья опыт.
Все — былье, трава
ниже год от года, тише омут.

Когда, спустив последнюю деньгу,
я выйду в город с фигою в кармане,
те, перед кем был столько лет в долгу,
помашут шляпами, как в том романе.

Балончик громыхнет на пустыре —
в другом романе, где-нибудь в начале,
где бюст вождя вознесся, постарев
по недосмотру скульптора ль, врача ли.

Гирлянды электричек на мостах.
Собачий выгул в меченых местах.
Парк или сквер. Скамейки для ночевки.
И вышних сфер план крупный, но нечеткий.

Вот темный зал, где пять раз в день — кино.
Вот на стоянке чинят развалюху.
Вот речь о том, что время — деньги, но
где захотят такую брать валюту?

Нет ничего, и все же что-то есть,
даром карман оттягивает дуля.
Есть время покурить и место сесть,
пока мудак, который на ходулях,

пугает впечатлительных детей.
Есть место встать под громкоговоритель,
отбросив тень туда, откуда тень
забрал другой, но равноценный зритель.

И есть еще устройство, чтобы в дым
лед превращался. Покрываясь дымкой,
плывет проспект, и тротуарный мим
вдогонку машет шапкой-невидимкой.

Приглашали в гости к каким-то Вове и Ляле
(тем, которых нередко видел в кошмарных снах).
Из ближайшей пиццерии на дом обед доставляли.
Эмигрантский журнал выписывали, альманах.

Для общенья в престижном кругу припасал удачный
жест. Заполняющий паузу анекдот.
По выходным, разжившись родительской тачкой,
в молл подвозил тот из Винницы, Алик тот,

необходимый, как кролик в семье удавов,
недоумок, извечная жертва дворовых свор,
в пятом классе служивший для отработки ударов,
а в десятом — как персональный для всех шофер.

О сестре его, как-бы-певице... Звонкие нотки,
дорогие сережки... Помнятся до сих пор
дом, подъезд, и лифт, где дыра вместо нужной кнопки.
Сам же когда-то и выковырял на спор.

Как учила курить, наставляла по части прически.
Жалко, что волосы, прежде чем отрасти,
сбились паклей, и вскидывание челки
все вокруг принимали за нервный тик.

Как водила в парк, где вразвалку гулять, глазея.
К полу привинченный столик в кафе пустом.
Очередь за искусством в местном музее
переминалась, виляла длинным хвостом.

Накануне отъезда пошли на бесплатное действо:
белый мим острием волшебного карандаша
штриховал тени зрителей. Вспомнил, как в раннем детстве
думал, что тень моя — это и есть душа.
Ляг на прустово ложе, на фрейдовой ляг кушетке.
Поищи свой исток-перводвигатель. Все равно
что припомнить лицо принимавшей тебя акушерки.
Что дано человеку там, где ему дано

познавать единичные вещи и мыслить формы?
Формы заполнены, вещи в багаж сданы.
В день отлета дремлет душа — силуэт повторный,
тень, отлепиться не смеющая от стены.

Видишь, мчится колесница,
надвигается прогресс.
Но такое, что не снится,
прочит электрофорез.

Се — наследственность, хромая,
довела до точки нас,
как сказал, тфилин снимая,
тот библейский ашкеназ.

Во саду — черешня-вишня,
в огороде — бузина,
в нефтяном Техасе вышка —
среди кактусов одна.

На краю земли палатки
расставляет Голливуд.
В Польшу двинешь — там поляки,
паны с панками, живут.

Глянь в подзорную, гадая,
где та Родина, куда
человек идет годами,
но вразнос идут года.

В тропиках — ришта и денге,
в небе — райский исполком,
в нефтяном Техасе — деньги...
Так и жили испокон.

Се — не Родина, но где-то.
Все пути ведут домой,
как сказал питомец гетто,
небиблейский предок мой.

Видишь, доктор едет, едет,
свой везет нам порошок
пожилой учтивый медик.
Ну, давай на посошок.

Она говорит: «Тяжело, а ему тяжелей»,
говоря о муже. Они — в ожиданье врача
в онкологической клинике. «Пожалей
нас», причитает. И медсестра, ворча,
приносит ему подушку, питье, журнал.
Он — восьмидесятитрехлетний. Рак
почек. Худой, как жердь, но худей — жена.
Он и она — из выживших: тьма, барак
в Треблинке или Дахау.
                                     С недоверьем глядят
на студента-медика, думают: свой-не свой?
Да, говорю, еврей. И тогда галдят,
жалуясь на врача с медсестрой. Весной
будет ровно шестьдесят лет со дня
их женитьбы. Кивает на мужа: «Тогда он был
вроде тебя...  — и оглядывает меня, —
...но постройней». Верный муж охраняет тыл.

Она говорит: «Мы постились на Йом Киппур
даже там... Берегли паек... А в этом году
в первый раз в жизни не выдержали. Чересчур...»
Говорит: «Когда он уйдет, я тоже уйду».

Он — вечно мерзнущий; помнящий назубок :
«Образ Господа виден смертному со спины, —
засыпает, подушку подкладывая под бок, —
Next year in Jerusalem. Все будем спасены».

Фотопленка и видеолента,
место встречи, где были с тобой
нам даны лето, осень и лето,
некий город с вечерней толпой.

В баре, тонущем в полубеседах,
заседать. Медь кидать в водоем.
Жить вдвоем. И на велосипедах
по Америке ехать вдвоем.

Там маршрут был намечен нечетко.
Свет в мотеле (нас, видимо, ждут).
В спальном штате стоянка-ночевка.
Жаль, нечетко намечен маршрут.

Страх пустот горожанин подавит.
Местной речью язык заплети.
С летним небом твой взгляд совпадает,
расширяется до слепоты.

Как чужие очки примеряешь.
И себя с тем, что было (была),
напоследок в стихах примиряешь.
Пролистай-ка блокнот добела.

До последней размытости трасс под
городком, где, ища водоем,
на себе волочащие транспорт
в лето-осень уходят вдвоем.

На ветру сутулится кипарис
в уголке зеленой, как змий, страны.
К морю вьется улица. Гитарист
стряхивает музыку со струны.

Отхлебнув и пришлых обматерив,
он поет про канувший материк,
и звучит тем краше здесь этот миф,
что рукой подать до Столпов самих.

И звучит припев, обращаясь в тишь:
На волнах, на суше ли — все одно —
пока не потонешь, не ощутишь
под ногами почвы. Не встать на дно.

И спасатель с берега не зовет
там, где, эволюции вопреки,
превращаясь в точку, пловец плывет
за Столпы как будто бы, за буйки.