Бабур (XV век, Фергана, газель № 21), — картинка всеобщего пиршественного упоения:
«Все громче пьяный шум и смех, остановиться, право, грех:
Всех напои, свали нас всех, за чашей чашу подавая!..»
Чем худо?.. Но в завершение — минутное личное ощущение (себя…) на том же пиру:
«Но оглянись, Бабур, вокруг: где твой доброжелатель, друг?
Где тучка вешняя, что вдруг могла б, как ты, всплакнуть, вздыхая?»
«Но остался влажный след в морщине//Старого утеса. Одиноко // Он стоит, задумался глубоко, // И тихонько плачет он в пустыне» (М.Ю. Лермонтов). Одиноко… Дело-то в том, что из упившихся на пиру жизни, где и душа как бы у всех одна («Будь радостной, душа хмельная!» — это отнесено Бабуром ко всем), нет ни одного, кто не вздохнул бы, услышав бабуровскую газель, — втайне!.. — об этой самой тучке.
«Тучки небесные, вечные странники…». Вечное странствие перенесло их из Ферганы в Санкт-Петербург, а заодно из XV века в начало XX. Александр Блок, «Поэты», 1908 год. Сатира!.. Сатира, бичующая коллег-поэтов, заселивших «пустынный квартал // На почве болотной и зыбкой», над коим «напрасно и день светозарный вставал», — вволю бичующая, на протяжении целых четырех строф. Пока не возникнет в пятой строфе — тучка…
«И плакали горько над малым цветком,
Над маленькой тучкой жемчужной…» —
— вот они, Михаил Юрьевич, жемчуга Ваши («Степью лазурною, цепью жемчужною»), — видите? — пригодились… Да еще как: сатирический бич вмиг обрушивается на ничего не подозревавшего доселе читателя, разя (симметрично) его на протяжении еще четырех строф:
«Так жили поэты… Читатель и друг!
Ты думаешь, может быть, хуже
Твоих ежедневных бессильных потуг,
Твоей обывательской лужи?» (сравним с «печальным болотом» строфы 2).
«Нет, милый читатель, мой критик слепой!
По крайности, есть у поэта…» —
— «они» уже здесь преобразовались в «он», чтобы затем еще раз — закономерно! — отобразиться в «я»:
«Пускай я умру под забором, как пес…», — ср. в 4-й строфе: «…вылезали из будок, как псы»), —
«Пусть жизнь меня в землю втоптала, —
Я верю: то Бог меня снегом занес,
То вьюга меня целовала!»
Вот она где, Бабур, твоя тучка вешняя…

1. Штудируя Вийона, обнаружил один стих, разночтения которого настолько устраивают меня, что теперь я его не мыслю без разночтений: в них полнота, объем, как бы стереопанорама духа, — и, очевидно, полнота какого-то настоящего моего чувства.
«Tant ayme on Dieu qu´on sait l´Eglise», — «Так любишь Бога, что следуешь и церкви» (Баллада пословиц). Вариант чтения «qu´on suit» — «qu´on fuit»: бежишь…

2. «Toute chose, se par trop n´erre,
Voulontiers on son lieu retourne», —
«Всякая вещь (предмет, а еще вернее — «всякий», «любой», а короче — все), как далеко бы не забрела (забрел, забрело), добровольно возвращается на свое место». На круги своя… не вспомню, кто из античных философов (см. Жизнеописания Диогена Лаэрция), взявшись лечить себя голодом и проголодав положенное число дней, решил не возвращаться к приему пищи: «далеко забрел». Мифологема гриновского рассказа «Брак Августа Эсборна»…
Впрочем, Вийона хочется уберечь от подобных аналогий, — не только в силу того, что его высказывание относится конкретно к возвращению из праха во прах (и разверзается сумасшедшая иллюзия пространства, по которому якобы очень даже возможно trop erre), — но и потому, что щемяще целомудренно звучит в контексте другого стихотворения: «Tant va il /fol/ qu´apres il revient» — «Бродит он, бродит этак (дурак, безумец), так что и возвращается», и этому так же необходимо верить, как и тому, что «Кто Рождество зовет, к тому оно и приходит» (Ballade de proverbs)…

У нас это принято переводить, как «В спорах рождается истина», и в последнее время стало хорошим тоном это оспаривать (рождается в спорах? — а вот мы факт рожденья-то и оспорим). Действительно: ведь ее либо затопчут в пылу полемики, новорожденную, либо придется вообразить вовсе нелепую картину, — как ее шлепают по попке, чтобы она подала голос, как затем обмывают, пеленают, тетешкают… Затем растят, и — что-то еще вырастет из нее?.. (Тут уместно вспомнить русскую пословицу о семи няньках.)
«В столкновениях мнений внезапно являет себя истина». Если учесть еще и начальное значение глагола jaillir — брызгать, бить ключом, — можно довообразить, что она являет себя, как радуга. И, столь же внезапно — далеко не всем дав себя разглядеть (это зависит от ракурса) — исчезает.
Можно уподобить ее явление и снопу искр (речь-то о столкновениях — соударениях мнений), но из-за искры такое нечто являет себя, чего с нас уже хватит. А радуга — пусть…

Хотел даже написать «Бягаща» — в честь старого советско-болгарского фильма по Грину, где на борту знаменитого гриновского корабля выбито: «Бягаща по вълнити», — но о Грине чуть позже; чрез осень же — потому, что пойдет речь об «Осени средневековья» Й. Хейзинги, точней — всего об одном фрагменте той осени, — том, где он рассуждает о первозданности романтического мотива «освобождения девы». О первозданности мы знаем: Персей и Андромеда, Геракл (правнук Персея) и Гесиона… Традиция!.. А вот Ивана царевича в этот список мы не включим: он молодец, он прекрасно, конечно же, справился с задачей «освобождения девы» (Василисы Прекрасной, иногда и Премудрой), — но свои подвиги совершал-то он по ее указке!.. Другое дело, что мог и не совершать. Сидела бы, квакала на своей кочке (мало ль квакает их по болотам, — таких!). Либо, людской вид прияв, томилась бы под игом Кощея, а тот — бессмертен… Гераклу с Персеем-то помогали (как и вредили) первозданные различные боги: успевай выворачиваться!.. А тут — сказка: своей подсказкой изволь сама же и помогать — или герой не справится…
Первозданный мотив… романтический… Глубоко романтический (пост-романтический, хочется сказать, но эту приставку «пост» снискал себе еще Стивенсон, далее же «пост сдан», «пост принят», — бесперебойно), — итак, глубоко романтический роман Александра Грина первозданный мотив этот позволяет рассматривать и как анти-романтический в не меньшей мере.
В поведении и поступках Гарвея он присутствует неизменно как органичное нечто сути его — но освобождают, в конечном счете, именно его и именно «девы»: сначала Фрэзи Грант, потом Дэзи. Биче Сэниель, «освобождением» которой он так не на шутку озабочен, нуждается в этом куда менее чем он. Фактически, ему удается «освободить», единственно, темноволосую женщину, которую пытался напоить Гез.
Кульминация рыцарски-романтического пафоса, подвиг — спасение статуи. Однако и там является таинственная тень женской руки, спасшая как статую, так и его. «Вообще при изображении любви обрести культурные формы в состоянии почти исключительно мужские воззрения, во всяком случае, вплоть до новейших времен» (Й. Хейзинга). Роман Грина окутан атмосферой той «гораздо более интимной и более глубокой тайны» (Й. Х.), какую представляют собою женские воззрения на любовь. «Исключительно мужские» при этом не посрамляются, хотя корректируются действительностью, — сама реальность оказывается куда как таинственней и непредсказуемей, и торжествуют в ней уже не воззрения, но сама любовь и верность себе.