Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-47356 выдано от 16 ноября 2011 г. Федеральной службой по надзору в сфере связи, информационных технологий и массовых коммуникаций (Роскомнадзор)

Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»

Леонид Скляднев
Северные верлибры (вахтовое)

 

Весна-красна

 

Вес-на-крас-на! И к нам приходишь ты — и тает снег, и чаще сердце бьется, и девушки становятся добрей!
Весна-красна! Откуда ты такая — жа-ланная?! И к нам приходишь ты.
А мы — мы улетаем от тебя. Как птицы черные — в уродливых бушлатах. За пазухою пряча самогон, куда, куда, куда мы улетаем от добрых девушек и от тебя — Весна-красна?!
Такая наша доля — бродяжья, черная — за дли-инным, блин, рублем, Весна-красна, опять мы улетаем. На дальний Север, где еще зима. На самый, самый, самый Крайний Север.



Молитва

 

Когалым, Уренгой… О, варварские эти имена, ханты-манси-пермяцкие такие — песец пролаял вас, проверещала векша, провыла-просвистела вас пурга. И кто теперь заглянет в ваши души, поруганные спиртом и железом, ранимые и мягкие, как мох? Кто вам подставит добрые колени, чтоб в них уткнуться грустной теплой мордой? Кто вас потреплет нежно по загривку, навеки верность зверя полюбив? Увы, уже никто… Но после всех судов — Последних, Страшных — после войн священных Господь наш Иисус вас назовет и всех зверей и маленьких людей вернет вам, и в блаженной белой тундре вы вечно будете любить друг друга.



Сиянье

 

Вов‑ва-ан! Да ты… Помнишь ли ты то сиянье?! Когда мы на Пасху, напившись, как водится, вдрызг, возвращались в ночлежку сквозь Севера черную ночь. А? Ты помнишь? И еще я упал, поскользнувшись на подтаявшем днем и схватившемся ночью апрельском снегу. Да, упал я лицом прямо в кучу шершавого снега весны и лицо ободрал. А? Ты помнишь, ты помнишь?!
А ты помнишь, Вован, почему-у я упал? А? Вот то-то! Потому что сияло сиянье, и шли мы, нетрезвые очи подъяв к мерцавшему таинством черному небу. Ты помнишь, Вов‑ва-ан?! А? Ты помнишь ли, что это было?
О‑о, бред трепещущий небесный тяжелой коченеющей земли! Мечта дрожащая пространств недвижных ледяных бескрайних. О как хотели бы они преодолеть проклятье притяженья и претвориться в этот диамант, играющий сияньем зеленовато-бледно-голубым на ба… на бархате полярной черной ночи.



Мурка

 

Вечерком как-то раз сидели вот так в занесенном по крышу балке. Пили чай — говори-или. Подвывала тихонечко вьюга. Выпить нечего — ску-ушно ребятам. Тут-то Ванечку бес и попутал. Как? А так, значит…
Му-урка приходит — ры-ыженькая такая, ми-илая, сла-аденькая — ла-астится. Вот бы Ване сказать ей: нет, мол, Мурка, и все — извини, мол. Да Мурке-то — как ей откажешь? Она — вон ведь какая она. Она так прямо — за руку лапкой брала и коготком, коготком — по ладо-они. А глазки у Мурки — не глазки, а о‑очи. А в очах-то — исто-ома. А шепот-то, шепот: «Ва-анечка… Буты-ылочку… Де-евочки придут… Посиди-им…» Так мурлыкала Мурка. Ко-ошечка она. Сказала — как полизала. И прибавила, как ночевать оставила — губками ухо щекотнула: «Ва-анечка…»
И‑и‑и — уж Ивану чай не чай. Шарф в зубы, одна нога тут, другая там — па-анесся сквозь пургу да сквозь ночь по поселку: «Чи-чи-га-га-а!»
Зимняя ночь на Севере — черная ночь. И пурга тут же след заметает: был человек — и нету его. И глу-ухо. И в душе у Ивана пусто, тревожно и звонко. Ничего не осталось — ни матери, ни отца, ни жены, ни дитя, ни дома, ни прошлого — а только губы Муркины ухо щекочут: «Ва-анечка…» И так вот: «А пропади оно пр-ропадом все!» И: «Будь оно что будет — а я Мурку хочу!»



Сожаленье

 

И‑и — побежал Иван. В сивушном мраке балка ухватил две бутылки у опухшего самогонщика и — назад.
Зимняя ночь на Севере — черная ночь. И пурга тут же след заметает. Крайний Север — край земли. Хорошо на краю земли — глухо. Не видать и не слыхать — ни х‑хера. Только самогонка за пазухой — буль-буль-буль.
А разве ж так хотелось жизнь прожить?! С самогонкой ли по краю земли бегать, а? Не-ет, брат. Ярко и честно проблеснуть метеором во мраке жизни, чтобы до-олго глаза у зевак слепило. И‑и — кануть за край земли! Во‑от как хотелось. А вот как получилось. И кто виноват — поди теперь разбери. Может, водка, а может, большевики с этой, как ее там, дик-та-ту-рой. Да уж и диктатуры-то нету никакой — свобо-ода, бля… А все равно хе.-рово на душе — не сыта душа. Когда-то тогда еще хрустнуло что-то там внутри, надломилось, и уж никакой свободой теперь не поправить. Ноет душа — не сыта.
И вот бежит человек куда-то — куда глаза глядят — на край земли, и глухо вокруг. Только самогонка за пазухой — буль-буль-буль. Да Мурки всякие — воду мутят.



Любовь

 

Нет, постой-ка, да разве Мурка — она всякая? Она — вон ведь какая она!
Мурка, милая! Хочу тебя — лечу к тебе. Поманила только, только ухо шепотком щекотнула: «Ва-анечка…», и — лечу. И умоляю, умоляю тебя всею несытой душою: «Не обмани!» Знаю, знаю, бывали в саду твоем — незапретном — всякие: доктора, шофера, повара и зверь ненасытный Пахан — все, кто власть свою правит над телом. Я — не такой. Я не телом, Мурка, — душою не сыт. И потому умоляю тебя всею несытой душою: «Не обмани».
Так бежал Ваня к Мурке и входил когда, вкрадывался в Муркин балок — сердце билось.
Тук-тук-тук — вошел. А там и не то вовсе, что Ване думалось. Думалось-то, что с Муркой они в тиши да в глуши посидят, а та-ам — пир заваривается на ве-есь мир: и Мурка, и поварихи, и кастелянши всякие, и Сережа-водила — го-оголем сидит. Сережа — в чести. Он — Пахана возит. И постукивает ему, конечно — шестерит. На лицо Сережа прия-атный, румя-аный, сла-адкий такой. Поварихи от Сережи млеют — замужем-незамужем, а любая готова дать. Хоро-оший Сережа. Только вот — шестерит.
Разгорается в балке веселье: не то, что по первой — по второй уж, поди, треснули.
Глянул на все это Ваня, и горечью горькой, едучею желчью сердце облилось: «Обманула Мурка». Грохнул обе бутылки на стол и уж было к двери шагнул. А Мурка тут как тут — замурлы-ыкала, зала-астилась: «Ва-анечка, куда-а же ты?» А Иван упрямый — не свернешь: нет, мол, Мурка, у вас и без меня весело, вы уж сами тут, без меня…
«Да мне-то без тебя какое веселье, Ванечка, — опять замурлыкала Мурка, шепотом горячим ухо щекотнула. — Ненагля-адный ты мой.» А сама руку Ванину лапками схватила и — нечаянно будто — к груди прижала. И чувствует Ваня под ладонью Муркину грудь — упруго, горячо и не-ежно. Левая грудь — бьется под нею живое Муркино сердце. И — остался Иван.
Му-урка… Да кто ты такая, Мурка, что власть тебе такая дана? Это кто ж это уполномочил тебя, а? Почему это так? А потому это так, что не Мурка ты вовсе, а — му-ука, мука моя, которую в гроб унесу с собою. Потому это так, что воплотились как бы в тебе, во плоти мне явились все несчастные неистовые мои любови — все недолюбившие меня и недолюбленные мною, все вы — во многих прекрасных и едва уловимых уже памятью ипостасях своих — Одна Любовь Моя, Одна Страстная Мечта Моя, му-ука моя, которую в гроб унесу с собою, в самарскую подворотню мою унесу, потому что она и есть гроб мой — несытая душа моя похоронена в ней навеки.



Баллада об уборной

 

Здесь хлябь болот. Здесь твердой нет земли. И, друг мой, здесь нельзя сортир построить обычно — вырыв яму. Нет, нельзя.
Поэтому сортиры строют так: на хлябь болот кладут огромну бочку — цистерну, а не бочку! — да, кладут и подпирают, чтоб не укатилась. А над цистерной строют из досок скворешник этакий, открытый непогодам.
Сортир готов — па-жа-алте, господа!
Сортир готов — он высится над тундрой избушкою на курьих ножках… Нет… Пожалуй, не избушкою, а — храмом! Суровым храмом Северного Ветра.
О господа! Не говорите всуе два этих слова: «Север» и «Зима».
Зима-а… До дна промерзла хлябь болот. Ломается металл. Простерлась тундра в морозном фантастическом дыму. А тут — урчит живот и низко давит на все высоко-гордое в тебе. И просто… Просто некуда деваться.
Вот час урочный бьет — и ты выходишь под черное искрящееся небо в звенящий космос тундры. И идешь. И, не дыша уже почти, восходишь во храм по шатким ледяным ступеням. И замираешь на скрипящей плахе.
Изысканным червонным серебром замерзшее дерьмо блестит, играет, и молча тундра смотрит на тебя мерцающими белыми глазами.
Спасенья нет. Куда-то вниз летит — к чертям собачьим! — рвущееся сердце, и слабая дрожащая рука несмело гладит скользкий лед застежки…
Вот ты спускаешь ватные штаны. Сжимаешь зубы… И Полярный Ветер тебя за ятра теплые берет ладонью ледяной и крепко держит.
И в этот бесконечный судный миг все прошлое пройдет перед тобою предсмертным расплывающимся сном. И запредельный необорный хлад оледенит такой тоскою душу!..
И ты прошепчешь: «Господи, помилуй» — в морозную дымящуюся мглу.



Возвращенье

 

Вес-на-крас-на! И к нам приходишь ты — на дальний берег Волги ты приходишь, туда, где выгнулась Самарская Лука.
Весна-красна! И к нам приходишь ты — и тает снег, и чаще сердце бьется. И под бушлатом черным сердце бьется — вахтОвое измученное сердце — когда мы возвращаемся к тебе, Весна-красна!
Так вот стилем высоким — не низким! — про себя декламировал вдохновенно-печальный Иван, возвращаясь в Самару на несущемся черт-те куда самолете. Так он думал: «Вернусь… И ждут меня Котик-сынок, и два плюшевых мыша, и четыре плюшевые собаки. Такая братва — оторви да брось! Как они зашебуршат — оживут под моими руками и па-айдут куролесить и нести всякую нескучную чушь — дым коромыслом!
А внизу распростерлась Россия — какая даль! Какая бездна! Только… Только отчего же тяжесть такая на душе — давит? Замирает, остывает на полуоткрытых устах Слово Вещее — некому молвить. Да-альняя дорога выпадает нам — туда куда-то, за тридевять земель, в какие-то там палестины, которые вовсе не палестины…
Котик, Котик мой ласковый! Ради Бога, прости меня навеки — за-все!
Господи, Господи Иисусе Христе, Боже милостивый! Поми-илу-уй на-ас!»
Самолет накренился и нырнул вниз, пронзив пылающие закатом облака. Открылась Ивану земля — вся в серых пятнах последнего снега, в изумрудных заплатах озими — весенняя, ошалевшая спросонья. Волга круто внизу изогнулась и блестела закатным оранжевым блеском. Несся вниз самолет — пламя заката лизало дрожащие крылья — над излучиной вещей, над самой Самарской Лукой.



Эпилог

 

Нацеди мне нЕктара — я выпью —
Из сосуда с этикеткой белой.
А на той на белой этикетке
Небо развернулось голубое,
Ярая волнуется пшеница,
Тяжким зрелым колосом играет.

Ну-ка, сковырни скорее пробку
И прозрачной нацеди отравы.
Нацеди мне нЕктара — я выпью..